Родзянко повернул голову. Рядом с ним на пустынной набережной остановился человек из народа; быть может, мастеровой, мелкий лавочник или бакалейный приказчик. В другое время Родзянко не стал бы разговаривать, но сейчас его потянуло, как Гарун-аль-Рашида, узнать, как относятся к событиям эти простые люди, именем которых пользуются все политические деятели и он в том числе.

— Скажи, братец, что ты думаешь вот по поводу этих… — Родзянко хотел было сказать «беспорядков», но остановился; ему показалось, что этого говорить нельзя, и он добавил: — Вот этих народных волнений? — Он кивком головы указал в сторону переходивших.

— Что мы можем сказать, барин. Вам, наверно, виднее. Отец мой всегда говорил: «Бога бойся, сынок, Царя чти, властям повинуйся»…

— А если власти ни к черту, — перебивая, с гневом выкрикнул Родзянко.

— Ну, барин, да ведь и на это есть текст из Священного Писания. «Несть власти аще не от Бога». А если каждый из нас начнет осуждать начальство, то какой же выйдет толк?..

— К черту с твоими рассуждениями, — побагровев, раздраженно, закричал Родзянко и прибавил презрительно: — Псалмопевец. Кутья подлая…

Родзянко круто повернулся и пошел прочь. А человек из народа с удивлением и недоумением смотрел на высокую, плотную фигуру в черном пальто с бобровым воротником и не понимал, почему так разозлился богатый, важный барин.

До полудня было спокойно. Воскресенье — законный день отдыха. Пролетариат, потрудившийся в предыдущие три дня во славу революции, на время почил от бесчинственных дел своих. Котел закипел к четырем часам, когда в центральной части столицы снова стали собираться толпы. Большая масса двигалась по Невскому, огромное скопище направлялось по Лиговской улице, чернела снова Знаменская площадь, и с занесенного снегом массивного, тяжелого памятника Александру III ораторы произносили зажигательные речи. Как будто горящие головешки кто-то швырял по столице.

В этот день у Родзянки чувства натягивались, как струны, — все выше и туже. Когда он услышал залпы, по телу пробежал озноб. Сердце сжалось, точно сдавила его невидимая рука; в волнении он вызвал генерала Беляева — военного министра.

— Ваше превосходительство, что же это такое — на улицах стреляют… Мало пролито крови, мало позору; ведь это несчастье, ужас… Что вы делаете?!

— А какие меры против бунтовщиков вы предложили бы нам, Михаил Владимирович? — почти насмешливо спросил Беляев. — Может быть, мы им последуем, если они чудодейственно и бескровно заставят мятежников спокойно разойтись по домам?

— Я советую вам рассредоточивать скопление людей с помощью пожарных. Скажите об этом Хабалову.

— Эта мера ничего не даст. Она только возбуждает… Поливать бунтовщиков водой — это лить на мельницу революции. Увы, против бушующей улицы есть одно лишь действительное средство: патроны.

— Но убивать безоружных людей, господин военный министр, преступно, преступно, преступно…

Родзянко точно сорвался с нарезов и кричал в телефонную трубку, весь багровея.

— Власть, изжившая себя, власть, неспособная накормить голодных людей, может их только расстреливать…

— Я это уже слышал. Я знаю ваше мнение и мнение ваших друзей. Когда из-за угла подло убивают полицейских и солдат — это героизм; а когда стреляют по бунтовщикам — это зверство. На улицах, господин председатель Государственной думы, царствует демагогия, которая увлекает дикие, темные, анархические массы к учинению бунта. Коноводит — уголовный элемент. Все это может кончиться хаосом и крахом. Я позволю себе вас спросить: что сделала Дума, чтобы прекратить вредные для государства волнения, чтобы избавить нас от тяжелой необходимости стрелять? Ведь обязанность Думы не только критиковать, издавать новые законы, но также исполнять законы существующие.

Родзянко закричал в ответ:

— Я ищу возможности смягчения происходящих событий, а вы их разжигаете…

— В этом можно усомниться. Достаточно вспомнить речи Керенского и Чхеидзе. Вы проявляете странное непротивление злу. Больше чем однобокое. Вы повернулись лицом в сторону революции и заняли непримиримую позицию в отношении правительства. Муж государственный, муж благоразумный и справедливый на совет нечестивых не идет, с грешными не якшается и с губителями Родины не сидит вместе…

Родзянко весь налился кровью. Он бросил трубку, схватил ее опять и закричал в приливе злобы:

— Я с вами не буду больше разговаривать… — Он снова порывисто бросил трубку и быстрыми шагами забегал по обширному кабинету.

Вечером проворный, всезнающий и вездесущий думский журналист (был такой у Родзянки осведомитель и борзописец), докладывая ему о происшествиях дня, сообщил о бунте в запасном батальоне лейб-гвардии Павловского полка. Взбунтовалась четвертая рота эвакуированных солдат.

— Это было замечательно революционно. Представьте огромную массу солдатни с разгоряченными, свирепыми лицами, воодушевленных идеей освободительного движения, которые вылетели из казарм и как вихрь понеслись к площади храма Воскресения. На бегу они стреляли в воздух, кричали новые заветные слова о земле и свободе, о воле и мире. Я слышал также голоса: «Да здравствует Государственная дума».

На площади, где стояли войска, они потребовали прекращения стрельбы и увода всех в казарму. А потом сами открыли стрельбу по взводу конно-полицейской стражи. Этот момент был самый необыкновенный. Как будто воздух ловил их слова и крики. Восторг народа был полный; многие плакали и целовались с солдатами.

Журналист не захотел портить великолепного впечатления и умолчал о последующем, но Родзянко сам спросил:

— А что же было потом?

— Потом? Ну, потом пришел батальонный командир и полковой священник, начали солдат стыдить, уговаривать и грозить. Предложили им вернуться в казармы, сдать оружие и выдать зачинщиков.

— Ну и что же? вернулись? выдали? — нетерпеливо спросил Родзянко.

— Да, вернулись, но не все; двадцати одного человека все-таки недосчитались; а выдали девятнадцать человек…

Вечером Родзянко, возвратившись домой, усталый, но возбужденный, нашел у себя на квартире следующий указ:

«На основании статьи 99 Основных Государственных Законов Повелеваем: занятие Государственной думы прервать с 26 февраля сего года и назначить срок их возобновления не позднее апреля 1917 года, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств. Правительствующий Сенат не оставит к исполнению сего учинить надлежащее распоряжение».

Как буйнопомешанный, Родзянко закричал голосом раненого человека и бешено ударил со всего маху кулаком по столу:

— Они безумцы, безумцы! Устранить единственный оплот порядка, устранить сейчас Думу — надо не иметь головы на плечах…

— Миша, Михаил Владимирович, успокойся, — сказала встревоженная жена. — Тебе вредно волноваться…

— Да как же не волноваться? Устранить Думу в самый роковой момент…

Родзянко долго потом сидел в кресле, мучительно обдумывая новое для него положение. На лбу выделялись резкие морщины, а с боков глаз чернели налившиеся вены. Вопрос был сложный и страшный. Решить его надо было теперь же, не медля и не откладывая. От того решения, которое примет он и Дума, будет бесповоротно зависеть