— раздались голоса. Пройдя по Литейному проспекту, свернули на Шпалерную улицу. Впереди шли бабы, помахивая платочками. Сзади кричали: «Вперед, вперед. Нас ведет офицер».

* * *

Таврический дворец — это красивая сказка русской истории. Сказка о том, как небогатый, незнатный дворянин стал любимцем великой Екатерины, ее некоронованным супругом, как он превратился потом в блестящего всесильного вельможу и как делами своими он прославил имя свое.

Здесь, в этом элегантном белом доме с колоннами, не раз бывала красавица Екатерина: не раз раздавался ее мягкий, серебристый, грудной смех, то в нежном, страстном tête-à-tête с Потемкиным, то в кругу блестящих царедворцев. Иногда, очень редко, тут появлялся великий, непонятый чудак — знаменитый Суворов.

Белый дворец, построенный Растрелли для светлейшего князя Потемкина, напоминал дворцы ханов в завоеванном Крыму. Издали, с высоты птичьего полета или с колокольни ближайшего собора, он вместе с огромным садом казался белым видением у синих вод огромной многоводной реки. Зрелище привлекало взор, и что-то нежное, смутное, позабытое будило в душе восторг и вдохновение.

Умер светлейший князь, умерла в глубокой старости пережившая его, рыхлая, уже заживо гнившая Екатерина, и кончилась неповторимая, прекрасная сказка. Кончился золотой век блестящей из Цариц. Дворец опустел, в холодных нежилых залах воцарилось немое молчание, история перевернула страницу. Остался только памятник о славе минувшей, о людях, вознесших Россию на небывалую высоту. Тот, кто крепко верит в загадочное и таинственное, в бессмертие человеческой души, тот может верить, что здесь, в этом обширном дворце, витают таинственные тени ушедших.

Спустя более ста лет, в 1906 году, в Таврическом дворце появились другие люди, не очень блестящие, не очень замечательные и не очень сановные. Это были уже не екатерининские орлы. Они принесли с собой тупую серую тоску, гражданскую скорбь и мечту о бесформенном поравнении всех. Здесь заседала Дума, говорились речи и утверждался вместо исконного самодержавия принцип торжествующей демократии. Наступали политические сумерки России, близился упадок государства.

Заседание Думы, которого не должно было быть, но которое тем не менее состоялось, закончило десятилетнюю борьбу Думы с Царем актом революционного присоединения ее к возникшему бунту.

Когда Родзянко поднялся на председательское место и сел под огромным портретом Государя с грустными, как на всех портретах, задумчивыми глазами, в зале были заняты почти все места. Родзянко был взволнован. Помятое после бессонной ночи лицо, небритый, отросшие волосы и набухшие под глазами мешки еще более увеличивали впечатление тревожности его душевного состояния.

Родзянко не опустил подбородок на согнутые в локтях мягкие руки, как делал обычно, когда спокойно слушал речи депутатов. Он сел прямо, недвижно, как истукан. Милюков усмехнулся и, по привычке к злословию, шепнул Шингареву: «Родзянко, кажется, проглотил аршин». Когда в зале воцарилась тишина, Родзянко поднялся — огромный, массивный, суровый — и прочитал указ Государя о роспуске Думы.

— Предлагаю считать этот указ мертвым письмом, — крикнул с места вскочивший Милюков.

— Мертвым… мертвым… мертвым, — прокатилось эхом по всем креслам и замерло в вышине.

— Предлагаю принять резолюцию, — опять крикнул Милюков. — «Государственная дума, заслушав доклад о роспуске, постановила перейти к очередным делам. Заседание Думы продолжается».

Раздался взрыв аплодисментов и вместе с ним многоголосый крик: «Продолжается… продолжается… продолжается»…

Обезьяноподобный Чхеидзе с тоскливым, желто-матовым лицом, занимавший место в левом секторе, поднялся, худой, тощий, черный и, простирая к депутатам руки, крикнул с надрывом и страстью:

— Государственная дума! Ты слышишь на улице крик свободы. Ты знаешь, что сегодня настал исторический час — час великих решений. Крикни и ты громко: «Долой самодержавие! Долой монархию!»

Как безумные, сорвались депутаты левого сектора с мест. Они махали руками, что-то вопили исступленно, чего нельзя было разобрать в поднявшемся гаме, стучали ногами, свистели и били яростно в ладоши. Со стороны можно было подумать, что эти люди, подобные бесноватым, находятся в состоянии невменяемости.

Так некогда перед Лифостротоном — судилищем Пилата экзальтированная толпа фанатиков при виде Человека в терновом венце беснуясь, кричала исступленно: «Распни Его»… И на вопрос проконсула: «Какое же зло сотворил Он?» — они еще сильнее вопили: «Распни, распни Его»…

Узнав о случившемся, Голицын приказал Хабалову очистить Таврический дворец от депутатов. Рота преображенцев была послана для исполнение приказа. Когда солдаты вошли в зал, Родзянко встал, депутаты спокойно продолжали сидеть. Родзянко понял, что настал критический момент. Эту схватку с правительством надо выиграть, иначе игра закончится плачевно. Он напряг все силы ума и воли, чтобы решить: что надо сделать, как поступить?

Пронеслось мгновение, в течение которого бешено работал мозг. Тело дрожало мелкой дрожью, сердце учащенно билось, внутри томил какой-то холодок, но ощущение тревожности было лишь смутное и затуманенное.

Вспомнил ли Родзянко знаменитую фразу Наполеона, сказанную у деревни Лаффрей, когда он, после бегства с Эльбы, возвращался в Париж и встретился с войсками Людовика XVIII, преградившими ему путь, или это произошло случайно, но сцена в Думе сильно напомнила сцену в Лаффрей.

— Преображенцы, — громко крикнул Родзянко. — Я старый офицер лейб-гвардии. Приветствую вас нашим российским возгласом: «Здорово, молодцы преображенцы!»

И точно барабанная дробь, в ответ сорвался стройный, отчетливый крик: «Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!» Крик прокатился гулко под высокими сводами, по широким коридорам и отозвался эхом в Екатерининском зале, где уже гудела толпа. Родзянко выиграл ставку.

С того момента, как Дума стала на сторону бунта, — бунт превратился в русскую революцию. Произошел брак по расчету. Дума нуждалась в народе. Ведя длительную борьбу с Царем, она, в сущности, находилась в безвоздушном пространстве; говорила страстные речи, но не чувствовала опоры под ногами. В свою очередь мятежный народ хотел как-то узаконить плод любви несчастной. Темным, хитрым, звериным инстинктом он чувствовал необходимость укрыться за кого-то на случай ответственности. При нужде, потом, если начальство потянет к ответу, можно будет сказать, от всего отпираясь: «Мы люди темные; нас соблазнили — а мы што? — мы ничего»…

Когда первая толпа всякого чина и звания: рабочие, солдаты, редкие матросы, студенты, гимназисты, бабы, мальчишки и любопытствующие — подошли к Думе, к ней вышел, вернее стремительно выбежал, без шапки и без пальто, Александр Федорович Керенский.

В его движениях была порывистость, страстность и возбужденная, какая-то ненормальная суетливость. На нем прилично сидел хорошо сшитый черный сюртук; бритое, нервное, подергивающееся лицо подпирал высокий стоячий белый крахмальный воротничок с отвернутыми кончиками; белую крахмальную манишку рубахи украшал черный официальный шелковый галстук.

— Товарищи, братья и сестры! Первое слово, которое я вам скажу…

Керенский побледнел, захлебнулся, глаза расширились, им овладел экстаз, по лицу пошли судороги. Похоже было, что он близок к припадку эпилепсии.

— Свобода! —