неведомый, тайный и неуловимый направлял движение толп. Одни с Выборгской стороны двигались к казармам лейб-гвардии Московского полка; другие с Полюстрово и Большой Охты тянулись к Неве, чтобы перейти на левую сторону; третьи шли с восточных и южных окраин для атаки дворцов, казарм, государственных учреждений и жизненных центров.

Путиловцы несли боевые красные знамена. На первом деревянном щите, обтянутом кумачом, был намалеван Царь в короне набекрень, с видом пьяного удалого молодчика; справа от него — толстый жирный митрополит с плотоядным, хитрым, елейным лицом; слева толстяк в долгополом купеческом сюртуке, с цепочкой через раскормленный тучный живот. Под рисунком стояла надпись: «Царь, поп и богач на плечах у трудового народа. Долой Царя! Да здравствует республика!»

Плакат несли двое. Маленький, почти карлик, на кривых тонких ножках, с бледным нездоровым лицом, со злыми ненавидящими глазами, с тонким, поджатым сизым ртом и большими оттопыренными ушами — двадцатидвухлетний подмастерье Николай Ежов. Другой был горбун, тоже с серым лицом, но с умными, печальными глазами, с поданными вперед острыми плечами, над которыми возвышался, как безобразная кочка, сдвинутый вправо горб.

Когда их снаряжали в поход, Иоселевич спросил:

— Ви не боитесь, товарищи? Ви же будете себе сегодня как изменники. На вас будут смотреть все народы. Ми вас возьмем в объектив. Ну так ви же будете первые люди. И ми вам заплатим, — подмасливал Иоселевич гортанным голоском.

— Ты не прельщай нас, жидюга, — с ненавистью вдруг крикнул Ежов высоким, тонким, пискливым голоском. — Знаю без тебя, на что иду, знаю все… Я ненавижу бар, ненавижу всех проклятых, потому и иду. Подавись ты, жид, своими деньгами.

— Ви несознательный товарищ, — нервно сказал побледневший, обиженный Иоселевич. — Ви, так я себе вижу, почти недостойны нести это червленое знамя…

— Пошел прочь, проклятый жид, — взвизгнул Ежов. Его маленькое, карликовое тело затряслось; от головы до пяток, до последнего нерва он горел и дышал ненавистью. Эту ненависть вместе с завистью к богатым он впитал всеми частицами скудной, темной души в темных грязных улицах на Лиговке и среди мрачных, закоптелых заводских зданий.

27 февраля принесло роковые решения. Пример павловцев подействовал заразительно; о нем передавали из уст в уста. Ночь, как волшебница, подменила солдат. Легли с одним настроением — встали с другим. Лежали скученно, тесно на трехэтажных нарах. Стояла духота — спертый, смрадный воздух. Едва мерцали в углах притушенные лампочки. Из темноты несся чей-то горячий, страстный голос:

— Сегодня мы стреляли по голодным людям. Вдумайтесь, друзья, в эту страшную правду, в эту проклятую жуть: стреляли по голодным людям. Мы убивали наших братьев за то, что они просили хлеба, за то, что они голодали, устали на работе; за то, что они хотели принести хлеба голодным детям. И не принесли. Мы им послали пули…

Этот неведомый, незнаемый, некто в сером: может быть, солдат, может быть, специальный оратор со стороны, — говорил так, таким тоном, с такой интонацией, с таким искусством, что каждое слово, как игла, вонзалось в сердце, душило человека, жгло все внутри.

— Подумайте, мы стреляли в тех, кому не хватает больше слез, чьи глаза выплаканы, чье сердце иссушено, как змея гложет его тоска, чья жизнь от рождение до могилы — труд и горе. Я слышу сейчас жалобный детский плач, в моих ушах постоянно звенит крик малюток, просящих есть: мама, тата, хлеба, хлеба…

В казарме стало напряженнее и тише. Глухая ночь и жуткие слова наэлектризовали умы. Чувства стали восприимчивее и острее. Почудилось, будто говоривший плачет.

— Сегодня мы убивали их отцов и матерей, — продолжал после молчания оратор. — Проклят тот, говорит Писание, кто вместо хлеба подаст просящему камень…

Рано утром учебная команда лейб-гвардии Волынского полка собралась перед казармами. Это была дисциплинированная, отчетливая, более других подготовленная часть. Накануне вечером солдаты спокойно, с заметным озлоблением, стреляли в рабочих на Казанской площади. Сегодня лица их были сумрачны, взгляд тяжелый и выжидательно злой. Что-то произошло с ними.

— Не пойдем, — завопили они разом, когда капитан Лашкевич подал команду к движению. — Не пойдем… Не желаем больше убивать голодных, не желаем стрелять в наших братьев.

Крик был исступленный, с надрывом, с истерией. Что-то подкатило к сердцу и вырвалось в виде бессвязных диких слов и воплей, как звериный вой.

Лашкевич побледнел. Медленно опустил в кобуру руку и достал черный вороненый наган.

— Не желаете? — спросил он хрипло, раздельно, почти по слогам. — Значит, военный бунт?..

Он поднял револьвер. Не то хотел оружием привести к повиновению, не то понял, что все кончено и больше не стоит жить. Сразу раздалось несколько выстрелов. Лашкевич упал вперед на притоптанный снег, раскинув руки. Кровь брызнула и начала заливать место под уткнувшейся головой.

В 7 часов командир запасного батальона, дрожа от волнения, сообщил Хабалову по телефону:

— Сейчас начальник учебной команды капитан Лашкевич не то убит солдатами, не то сам застрелился перед строем. Взбунтовавшаяся команда самовольно, с оружием в руках, двинулась на улицу.

— Приказываю вам обезоружить и вернуть команду в казармы. О происшествии я сообщу военному министру…

Вслед за учебной командой на Греческий проспект двинулись остальные роты. Некоторые с исступлением и энтузиазмом кричали о своем желании присоединиться к народу. Но масса шла понуро, нерешительно, неуверенно, несмело, сбитая с толку, как бы раздавленная грандиозностью событий. Она колебалась, была смущена, дрожала от страху за свое участие. Среди них не было офицеров. И все происходящее им было не по душе. Почти против их воли их втягивал водоворот.

Волынцы слились с толпою рабочих, к ним присоединились литовцы и рота Преображенского полка. С каждым мигом мятежное сборище увеличивалось: вливались новые людские потоки. Но настоящего пафоса все-таки не было. Громили казармы жандармского дивизиона, разнесли помещение школы прапорщиков инженерных войск, а в настроениях огромного большинства было все то же: колебание и страх. Не было того безумства, которое обжигает сердце человека, когда все нипочем, море по колено и душа просит чего-то огромного и стихийного.

Восторг начался от ничтожной и случайной причины. На углу одной из улиц к голове толпы подошел неизвестный офицер — подпоручик Георгий Астахов — и закричал высоким тенором: «Братья, я иду с вами!» И этого было довольно. Дикое «ура», как буря, внезапно пронеслось по толпе. Как будто надо было нажать какую-то кнопку, чтобы вспыхнуло электричество. Загремели голоса многих тысяч: «Да здравствует свобода!»

Откуда-то, по ком-то, может быть, ни по ком, раздался пулеметный огонь. Люди, еще кричавшие о свободе, метнулись в дикой панике. Но пулеметный огонь замер, и толпа снова ободрилась. «В Думу, в Думу…»