Снова диаграммы Гатта, пять curriculum vitae с полным списком всех публикаций и академических должностей, но я никого из этих биологов и химиков не знаю; там же, естественно, и CV Моргана. Значит, они решили нас продублировать. Так сказать, содержат подопытных животных в разных загонах. Очень на них похоже. Черт побери, как же это типично для нашего нынешнего правительства! Зачем иметь только одну команду, если есть средства на две?

«Золотой» пакет ложится рядом со мной в ту же стопку, и я перехожу к Красной команде, ожидая, что это будет очередной повтор, но здесь все иначе.

Во-первых, задача у них одна-единственная:

Члены команды перечислены на следующих страницах – их шестеро, все доктора наук. Но под каждым именем указано также военное звание и род войск. Я щурюсь от резкого света, отражающегося от раковины, и вспоминаю те двери, мимо которых проходила сегодня днем, когда По вел меня по коридору к кабинету Моргана.

Одно из имен – Уинтерз – вызывает в моей памяти слабый, но отчетливый звоночек, но тут я слышу, как настенные часы в гостиной отбивают время. Час ночи.

Я осторожно складываю все три пачки в том же порядке: белая, золотая и красная. Но прежде чем снова засунуть их в конверт, я еще раз просматриваю график Гатта в «белой» стопке документов. Срок завершения проекта, цветная горизонталь основной задачи, помечен прошлым (!) годом. Точнее, 8 ноября, то есть тем днем, когда все оборудование нашей лаборатории было реквизировано.

Значит, я была права. Проект Вернике возобновлен не вчера. Это произошло семь месяцев назад.

Ноги мои отказываются стоять. Мало того, они вообще не желают слушаться и совершенно онемели от слишком долгого сидения на жестком полу, да еще и по-турецки. Теперь их словно иголками колет, и я, прислонившись к раковине, по очереди сгибаю и распрямляю коленные суставы, возвращая ногам подвижность.

– Джин? С тобой все в порядке?

Голос, доносящийся с той стороны двери, звучит довольно глухо, но это, безусловно, голос Патрика. Он стучится один раз; затем ручка на двери поворачивается.

Господи, я же не заперла дверь! Даже не подумала, что это необходимо сделать.

Черт. Черт. Черт. Черт.

Я быстро включаю воду и сую конверт в узкую щель между унитазом и стеной. Когда Патрик открывает дверь, я старательно умываюсь холодной водой.

– Господи боже, детка, – говорит он, – ну и вид у тебя!

Да уж. Мое отражение в зеркале с ним полностью согласно. Смешавшись с потом, тушь с ресниц потекла и размазана вокруг глаз; хлопчатобумажная блузка, которую я надела сегодня утром, прилипла к моему телу, точно намазанная клеем; волосы отчасти свисают на лицо беспорядочными прядями, а отчасти самым непристойным образом торчат в разные стороны. Я старательно заворачиваю кран, вытираюсь полотенцем и с овечьим смирением улыбаюсь Патрику, который, похоже, совсем не так уж и пьян, зато чем-то весьма озабочен.

– Чувствую себя не очень, – говорю я. – И, по-моему, в пицце было что-то не то.

Патрик прикладывает мне ко лбу руку, прохладную, тщательно отмытую руку врача с розовой от бесконечного мытья кожей. И на мгновение перед моим мысленным взором возникают руки Лоренцо, совсем, совсем иные. И мне начинает казаться, что руки Патрика, возможно, не так уж и чисты…

– Тебя же никогда не тошнит, детка, – удивляется Патрик и прибавляет со смешком: – Ну, разве что когда ты беременна. Хотя, пожалуй, в течение всех твоих четырех беременностей и можно набрать целый год, когда ты практически единолично пользовалась нашей ванной комнатой.

Я пытаюсь засмеяться в ответ на его шутку, но голос мой звучит хрипло и совсем не весело.

– Ты ведь не… – Патрик быстро переводит взгляд с моего лица на живот и хмурится. Он не глуп, и он врач. И он хорошо умеет считать. А еще он автор учебника по эмбриологии и отлично понимает, что это невозможно, ибо наша сексуальная жизнь в последние несколько месяцев такова, что я либо забеременела три дня назад, либо залетела от волейбольного мяча на пляже.

– Конечно же, нет! – поспешно говорю я. – Нет, это, ей-богу, пицца. Странный у нее был вкус.

– Ну, хорошо. Давай-ка возвращайся в кровать. – Он берет меня за руку, выключает во «вспомогательном» туалете свет и ведет меня прочь от моей полуночной читальни.

– Сейчас приду, только воды выпью, – говорю я. – А заодно и папе позвоню, раз уж я все равно встала.

Когда шаги Патрика стихают в коридоре в направлении нашей спальни, я стремительно извлекаю злополучный конверт из временного укрытия, на цыпочках бегу к входной двери и проделываю в обратном порядке весь процесс кражи письма. Затем заглядываю на кухню, наливаю себе стакан воды со льдом и, делая небольшие глотки, по памяти набираю номер отца.

– Pronto, – говорит он, и голос его звучит незнакомо, словно это не мой папа, а какой-то дряхлый старик.

– Папа, это Джин. Как мама?

Но я уже все поняла по его внезапно состарившемуся голосу. Поняла еще до того, как он произносит уже знакомый мне диагноз «повреждение головного мозга» и говорит, что «эта та самая зона, которая начинается на букву «В», а потом жалуется: «Почему я не могу больше с ней разговаривать, Джианна?» Некоторое время он молчит и вдруг умоляющим тоном спрашивает:

– Ты ведь сможешь это исправить, Джианна?

– Конечно, смогу. – Я вкладываю в свой голос максимум уверенности, надеясь как-то замаскировать ту внутреннюю дрожь, от которой у меня сводит горло. – Скоро смогу, папа. Правда, скоро.

Затем я выпиваю еще стакан ледяной воды, большую часть которого я, правда, использую, чтобы смочить разгоряченное лицо, и бреду по коридору в нашу спальню.

Патрик опять храпит.

Я кладу ключи на ковер, рядом с его ночным столиком, и заползаю под одеяло, рассчитывая часов шесть поспать.

Мне снится ужасный сон: мои дети исчезли.

Я вижу, как их одного за другим забирают от меня, их лица словно растворяются в темноте, исчезают, и кто-то – может, Оливия, а может, какой-то солдат, освещенный вспышками фотокамер, – подхватывает Соню на руки. Близнецы машут мне руками, а Сэм подбрасывает колоду игральных карт у Лео над головой и кричит: «Пятьдесят две поймал!» Стивен улыбается нехорошей улыбкой и тоже кричит: «Потом, мам! Потом поговорим!» И наклоняет голову набок, словно желая извиниться.

А Патрик все это время просто стоит, смотрит и ничего не говорит.

Но это сон. На самом деле моя суббота начинается совсем по-другому.

Патрик поднимает жалюзи, и в спальню врывается поток солнечных лучей. И почти сразу входят близнецы и Соня; они торжественно вносят поднос с ароматным кофе и еще горячими пончиками из дрожжевого теста – в любой другой день подобные запахи мгновенно пробудили бы мой аппетит, но сегодня они вызывают у меня очередной приступ тошноты. В серединку одного пончика с мягким сыром воткнута одинокая свечка.