– С днем рождения, мам! – орут сразу четыре голоса.

А я и забыла, что сегодня мне стукнуло сорок четыре.

– Спасибо, – хрипло каркаю я и старательно изображаю, что страшно голодна. – А где же Стивен?

– Спит, – говорит Сэм.

На часах возле моей постели мигают электронные цифры: 9.11. А я обещала Лин и Лоренцо приехать в лабораторию к десяти.

– Задуй свечу и загадай желание, мамочка, – говорит Соня.

Я задуваю, капая воском на мой завтрак, затем вытряхиваю себя из постели и бегом мчусь в ванную.

– Вернусь через минутку. Поднимите Стивена. Я хочу поговорить с ним, прежде чем уеду на работу.

Торжественная процессия разворачивается и просачивается обратно в коридор. Через тридцать секунд, когда я выливаю так и не выпитый кофе в раковину, входит Патрик.

– Стивена нет, – тихо говорит он.

Я обдумываю слово «нет» во всех возможных семантических смыслах. Нет – значит, ушел в магазин; нет – значит, пошел на пробежку; нет – значит, отправился покупать к завтраку пиццу; нет – значит, сошел с ума… Почему-то мне не приходит на ум самое первое, простейшее значение этого слова: «нет» – значит «отсутствует», «находится не здесь», как в том моем сне. Или – и это значение слова «нет» мне в голову тоже не приходит, – «нет в этой жизни», «мертв».

Патрик протягивает мне тетрадный листок.

– Вот. Нашел у него в комнате. На подушке.

Могло быть хуже, думаю я, читая каракули Стивена. Но и этого – снова проклятое ЭТО! – мне вполне достаточно. У меня даже дыхание перехватывает, когда я смотрю на эти несколько слов.

За какие-то четыре дня наша и без того отвратительная жизнь превратилась в полное дерьмо.

– Может, позвонить в полицию? – спрашиваю я.

Патрик качает головой, словно знает, о чем я думаю.

– Пожалуй, этого лучше не делать. – Он ласково касается моей руки и берет у меня пустой кофейник, не спросив: А что, тебе наш кофе не понравился? И кофейных потеков в раковине он тоже словно не замечает. И почему-то спрашивает: – Я, наверное, был для тебя не слишком хорошим мужем, да?

И нас словно магнитом притягивает друг к другу; мы снова вместе, мы крепко обнимаемся, и Патрик касается пальцем нежного местечка у меня за ухом, и я чувствую, как бешено стучит мое сердце, сперва неровно, точно синкопой, потом более спокойно. Странно думать о любви в такой момент, когда наш сын исчез, а в раковине коричневые потеки от кофе, но руки Патрика блуждают по моему телу, гладят мою шею, спину, грудь, и под его прикосновениями мои соски как всегда набухают под шелковой ночной сорочкой, и я наслаждаюсь его ласками, хоть разум мой и твердит, что сейчас этого не нужно.

– Прости, но сегодня я никак не могу опаздывать, – говорю я, с трудом отстраняясь от Патрика. Кроме всего прочего, я просто не смогу этим утром заниматься любовью с мужем и не вспоминать, как это было в тот, самый первый, раз, когда мы с ним сделали Стивена.

А еще я думаю о том, как повел бы себя Патрик, если бы на месте Джулии Кинг оказалась я, если бы это меня преподобный Карл вытащил среди ночи из дома, а потом выставил перед телевизионными камерами, чтобы сразу после этого отправить куда-нибудь далеко-далеко, в новую жизнь, полную абсолютной немоты и рабского труда. Последовал бы тогда за мной Патрик?

Лоренцо точно последовал бы. А вот Патрик вряд ли.

– Как ты думаешь, куда он мог отправиться? – говорю я, включая душ. – Я Стивена имею в виду. – Джулию могли увезти куда угодно – вверх по побережью, в центр страны, на ее противоположный край, в апельсиновые рощи Калифорнии. – Ведь отыскать ее – это все равно что найти черную кошку в угольном подвале.

Патрик качает головой.

– Я так не думаю. Позволь, я кое-что тебе покажу. – Он выходит из ванной, подходит к своему ночному столику и вдруг удивленно вопрошает: – Что тут происходило, черт побери?

Ложь заранее мной заготовлена, и ее гораздо легче произнести, когда можно не смотреть Патрику в глаза.

– А, эта дурацкая ручка еще вчера вечером отвалилась. Ты разве не помнишь?

Возникает пауза: он обдумывает мои слова. Потом я слышу звяканье ключей и озадаченное «Хм?..» и снова поспешно включаю душ.

– Если хочешь, я приготовлю тебе чай, – кричит Патрик. – Когда соберешься, зайди ко мне в кабинет. Мне кажется, я знаю, куда направился Стивен.

Я впервые в жизни принимаю душ с такой скоростью, быстро причесываю немытые волосы и надеваю самые свободные свои джинсы и льняную рубашку, которую не нужно заправлять внутрь. Хрен с ним, с официальным дресскодом; мне жарко, я тороплюсь, я, в конце концов, беременна! И я бегу по коридору в кабинет Патрика.

Экран заполняет физиономия преподобного Карла; его руки воздеты к небесам, точно в молитве. Это его излюбленная поза во время выступлений с проповедями. Новостной оператор, давно уже насобачившийся его снимать, отъезжает с камерой назад, открывая взору остальную сцену. Джулия Кинг неузнаваема.

Они ее побрили! Нет, я, конечно, ожидала чего-то в этом роде. Я не ожидала только, что они это сделают так хреново; она похожа на овцу, побывавшую в руках какого-то стригаля-любителя, который не только почти слеп, но и страдает параличным дрожанием рук. На голове у Джулии кочками торчат жалкие клочки рыжеватых волос.

– Они что, тупой бритвой ей голову брили? – Я не могу оторвать глаз от экрана ноутбука. А Стивен все это видел еще вчера, его заставили смотреть, заставили вместе с одноклассниками осыпать Джулию грязными прозвищами…

Преподобный Карл призывает аудиторию помолиться с ним вместе и склоняет голову.

– Господи, прости нашу заблудшую дочь и наставь ее на путь истинный, когда она присоединится к своим сестрам в Черных холмах Южной Дакоты. Аминь. – Его слова сопровождает целый хор выкриков и шипения. Несколько человек эхом откликаются: «Аминь», но в основном это не совместная молитва, а демонстрация ненависти. Преподобный Карл, как бы придавливая воздух ладонями поднятых рук, призывает аудиторию к молчанию, но когда он поднимает голову, на лице у него я замечаю слабую, но весьма довольную улыбку.

Теперь камера наезжает, и на экране появляется очень крупно лицо Джулии в потеках слез. Губы у нее дрожат, глаза мечутся из стороны в сторону в поисках хотя бы крошки сочувствия, но сочувствия от этих крикунов она не дождется. Зато ее плеча покровительственным жестом касается рука преподобного Карла. Она резко отстраняется от него, но он лишь крепче сжимает ее плечо, буквально впиваясь пальцами в ключицу, прикрытую серой тканью балахона с высоким воротником-стойкой и длинными рукавами. Бедная девочка, должно быть, умирает от жары в этой одежке.

Я далеко не впервые думаю о том, как мне ненавистен преподобный Карл Корбин. Но мне впервые действительно хочется его убить.