— Ты с нами? — Марья заняла водительское место.

— Верхом.

Возражать не стали. Только Ляля проворчала:

— Ехали б вы, барышня, уже по-человечески…

В доме горел свет. Брошенный у парадного входа «Руссо-Балт» перегородил дорогу, и казался-то он в этом месте чужим. Чересчур огромный, лаковый, какой-то вызывающе-роскошный, видом своим внушал трепет.

Вот только Василиса слишком устала, чтобы трепетать.

Она отвела Хмурого в конюшню, расседлала и, потрепав по спине, сказала:

— Извини, но это все… ждут меня.

Он кивнул и, дотянувшись губами до волос, дунул в ухо, будто утешая.

— Тебя я точно никому не отдам, — Василиса провела по бархатной шее. — И ничего никому не отдам.

И преисполненная решимости поднялась по ступеням, и дверь толкнула, и вошла… и набрала воздуха сказать, что пожар-то ничего не изменит в ее планах, разве что расходы на ремонт вырастут, но и только.

Однако ей не позволили произнести ни слова.

— Вот, — Вещерский сунул в руки огромную кружку, над которой поднимался пар. — И ты вновь оказалась права, дорогая.

— Я всегда права, — Марья устроилась здесь же, в холле, на низенькой софе, на которую — немыслимое для нее дело — забралась с ногами. Туфли ее валялись на полу, а короткий жакет, отделанный золотым шнуром, и вовсе повис на спинке стула. Марья расстегнула тугой воротничок рубашки. — Рассказывай.

— О чем?

В кружке плавал чай.

И еще какой-то мусор. Пахло мятой, ромашкой, но как-то чересчур уж крепко. И ванилью. И…

— Что он туда насыпал?

— Что ты туда насыпал? — Марья посмотрела на мужа, который пожал плечами:

— Что нашел, то и насыпал.

Нашел он, кажется, еще тетушкины запасы, судя по тому, что всплыло на поверхность кружки.

— Если бы ты, как нормальные люди, обзавелась постоянной прислугой, ему не пришлось бы проявлять таланты, которые у него отсутствуют напрочь, — Марья свою кружку понюхала осторожно.

— У меня Ляля есть…

— А где она, к слову?

— Так… на кухню пошла.

— Уже хорошо, — Марья кружку отставила, так и не притронувшись. — Извини, дорогой, ты всем хорош, но к кухне тебе лучше не подходить.

И чуть тише добавила:

— Как и мне.

Вещерский вновь пожал плечами и отошел, всем видом своим показывая, что он вовсе не стремится освоить высокое искусство кулинарии.

— А ты, Вася, садись и вправду рассказывай, что тут… — Марья потерла лоб.

Василиса и присела.

И кружку на пол поставила.

Ляля чай подаст. Чуть позже. Когда доберется все-таки до кухни. И Василиса надеялась, что Лялиной прозорливости хватит подать не только чай, что в шкафах кухонных найдется ветчина, сыр и хоть какое-никакое печенье.

А на рынок так и не сходила.

— Рассказывать… почему ты не сказала, что тетя оставила все мне?

Сложно подозревать людей близких в обмане. И сердце болезненно сжимается, а потом стучит, спотыкается, и язык снова становится тяжелым, а подходящие случаю слова в голову не приходят. В голове этой пустота полнейшая.

— Да как-то… не пришлось, что ли? — Марья слегка нахмурилась. — Сперва… ты в отъезде, похороны эти… и дела… она ведь не болела. И умирать не собиралась. И письма мне писала, такие, знаешь, вежливые. Я ей тоже писала. А потом звонят и говорят, что она умерла.

Вещерский устроился у окна, за которым чернела ночь. И смотрел, будто способен был увидеть что-то в этой черноте.

— Я же… не очень хорошо себя чувствовала… Настасья как раз из Франции вернулась, а потом назад собралась, а я не хотела, чтобы она уезжала. Мы постоянно ругались.

— Вы всегда ругались.

— Это да. Но тогда — особенно… еще Сашка из дому сбежал. Решил в моряки податься. Насилу нашли.

— Я не знала. Я ведь…

— В отъезде была, да… но мне следовало сказать. Только… как-то оно и вправду… не пришлось. Сперва похороны. Потом, после похорон, имущество… ладно дом, с ним просто, а вот заводы… я в лошадях ничего не понимала. Думала из наших кого поставить, но переезжать отказались. Тогда попросила управляющих порекомендовать человека знающего, чтобы оценил все, чтобы… вот и приехал этот…

Тихо хрустнули кости.

— Извините, — Вещерский разжал руку. — Не обращайте на меня внимания.

Он пошевелил пальцами, и вид у него сделался презадумчивый.

— Рекомендации у него были отменнейшие. Да и впечатление произвел…

В это Василиса охотно поверила. Впечатление Василий Павлович производить умел.

— И что он сказал?

— Сказал, что тетушка в последние годы совершенно отошла от дел… — Марья обняла себя и поморщилась. — Что на заводах беспорядок полнейший. Людишки погрязли в воровстве, лошади… больны или дурны, что толку от них не будет.

— И ты поверила?

— У него были рекомендации! Отчего мне было не верить, — прозвучало так, будто Марья оправдывалась, хотя, конечно, подобного быть не могло, ибо Марья никогда-то не оправдывалась, даже в детстве, даже когда ее поймали на кухне с банкой сливового джема. Тогда она, помнится, заявила, что имеет полное право на этой самой кухне находиться и брать продукты для собственных надобностей.

И ведь поверили же.

Ругать и то не стали.

— А сама ты там бывала? — поинтересовалась Василиса.

— Нет.

— Почему?

Марья покраснела. Так густо и вдруг, что…

— Я лошадей боюсь.

— Что?! — Василисе показалось, что она ослышалась.

— Боюсь я лошадей, — повторила Марья. — Они здоровенные. И злые. И никогда не поймешь, что у них на уме…

— Но ты же ездила верхом!

— Когда невозможно было того избежать, только… поверь, удовольствия это мне не доставляло.

Вещерский, отлипнувши от окна, подошел к жене, обнял вдруг, и это проявление нежности было столь… несвойственно им обоим, что Василиса смутилась. А смутившись, отвернулась.

— Ты не помнишь, ты совсем ребенком была… у тетушки… я никогда-то им не доверяла, но тетушка решила, что мне пора в седло садиться. Я училась. Я старалась. Только… однажды лошадь понесла. Уж не знаю, чего испугалась, но я сперва держалась, потом свалилась под копыта.

Марья судорожно выдохнула.

— Я, как подхожу, всякий раз…

— Но как тогда ты вообще в седло садишься?