— Да.

— В отставке?

— В отпуске. По состоянию здоровья.

— Титул?

— Нет.

— Хорошо. Для вас. Здесь хватает тех, кто при титуле. Или при деньгах. Завидная добыча. А вы так… но вам же лучше, если, конечно, жену себе не ищете.

— А вы мужа?

— У меня имеется один, — Белла Игнатьевна подняла руку, на которой блеснуло золотом обручальное колечко. — Мне и его хватит.

— Тоже самодур?

— В какой-то мере, хотя и не такой, как батюшка. Мужчины отчего-то полагают, что без их помощи и участия женщина всенепременно пропадет. Даже если она до того жила не один год и не пропадала. Но вот стоит им появиться в жизни, сразу это пропадание начинается.

— Вы поругались с мужем? Простите, это не мое дело…

— Не ваше, — вполне охотно согласилась Белла. — Однако почему бы и нет… поругалась. Слегка. Ему донесли, что я каталась верхом и одна. А он разозлился. Вот и вышло… не подумайте, в целом он неплохой человек. И я ему обязана. И возможно даже, что он прав. Точно прав. Мне пока не следует ездить, но… все ведь можно сказать по-разному.

Она прикрыла глаза и, наклонившись, потерла ногу.

А платье на ней было простым, и по крою, и по ткани. С жесткою юбкой, что спускалась едва ли не до самых лодыжек, с лифом, украшенным двумя рядами костяных пуговок, с белым воротничком и белыми же манжетами. Самое учительское платье.

— Вы…

— Чахотка. Не волнуйтесь, ее остановили. Из легких зараза ушла, каверны известкуются. Мне даже снимок делали, хотя зачем, когда хороший целитель и так чует. Однако… мужчины любят все контролировать. Пускай себе… легкие восстановятся… не полностью, но с большего. А вот с костями сложнее. Мне повезло. Процесс поймали в самом начале. Я ему говорила, что глупо это, брать в жены больную женщину. Я ведь и наследника родить смогу не скоро, если вообще смогу. А он… упрямый.

Это Белла произнесла с немалою нежностью, отчего Демьяну стало неудобно, будто подсмотрел он что-то, что не предназначалось для посторонних.

И не так все просто с этими двумя.

Учительница и купец-миллионщик.

— Следует беречь себя, но… признаюсь, не удержалась. Я хотела только посмотреть на лошадок… мой дед был тренером, выездкой занимался. Тут вот и был… когда-то конюшни имелись. Правда, теперь от них ничего-то не осталось, как мне сказали.

Она говорила сама и, кажется, ей, уставшей от одиночества, было безразлично, слушает ли кто.

Слышит ли.

— Нас часто на лето сюда отправляли…

…и потому окрестности были ей распрекрасно знакомы.

— …я любила бывать на конюшне. Помогала деду. И вот захотелось… просто вспомнить… вдохнуть… запах там совершенно особый. А как заглянула, так и не удержалась. Думала, проедусь по старым местам, вспомню… что дурного?

Ничего.

Вот только… нет, если бы стреляла она, то зачем теперь рассказывает? Не о стрельбе, но о том, сколь хорошо ей известны местные реалии.

— Я ж не думала, что кобыла эта задурит, встанет и ни туда, и ни сюда… — Белла подняла руку, почти дотянувшись до розового огонька, который и от тени прикосновения разлился туманным облачком. Оно же легло на плечи, окутало девушку и растворилось, оставив мерцающие искры. И почудилось на мгновенье, что не человек сидит вовсе. — Я пыталась… честно пыталась… сперва шла, тянула на поводу, но… дура, сама далековато отъехала. И не дошла бы просто… пришлось в седло.

Искры гасли одна за другой.

— Я не люблю бить лошадей. Но… выхода не было.

— Жалеете?

— Жалею.

— Извинитесь.

— Перед лошадью?

— Отчего бы и нет.

— И вправду, — с некоторым удивлением в голосе произнесла она. — Почему бы и нет? Я сама виновата, в конце-то концов. А перед лошадьми, если подумать, извиняться куда как легче, чем перед людьми.

Она замолчала, так и не договорив.

И тросточку поближе подтянула. И потерла колено, которое, должно быть, ныло. Демьяну случалось встречать людей, больных не просто чахоткой, но той ее формой, что затрагивала кости.

Могла ли она…

Могла.

Слабость слабостью, однако чувствовался в сидящей на лавочке девице внутренний стержень.

— Помиримся, — сказала она себе с немалой убежденностью. И Демьян поверил. И вправду помирится. И поправится. И будет счастлива.

И…

Она?

Или все-таки нет?

…цветы Василиса обнаружила в своей комнате. Она точно знала, что этого вот букета утром не было, откуда взялся? Хищно распахнули лепестки фарфоровые лилии, в тени которых прятались хрупкие бусины каких-то синеватых цветочков. И вуалью поверх них легли ветви аспарагуса.

— Это? — Ляля захлопала глазами. — Так доставили. Аккурат, вы поехали и доставили. С записочкой.

Конверт обнаружился под вазой.

Запечатанный.

Несмотря ни на что, Ляля границы знала.

Ладислав Горецкий.

Снова.

Цветы были хороши, но… не радовали. Напротив, Василиса ощутила острый прилив злости, прежде ей не свойственной. И на букет, и на Горецкого, который взялся из ниоткуда, и на сестрицу, чьими, собственно, усилиями он и взялся. И на все прочее.

Она потерла виски и попросила:

— Унеси.

— Выкинуть? — деловито осведомилась Ляля.

— Нет, — цветов было жаль, все-таки они ни в чем не виноваты. — Просто унеси. Поставь… куда-нибудь. Когда Марью ждать, не сказала?

Ляля покачала головой.

Плохо.

С сестрицы станется поезд проигнорировать, но отправиться на рассвете, если не ночью. Или ночью не рискнет? Пусть ее «Руссо-Балт» и ходу хорошего, и фарами оснащен ярчайшими, но все ж ночная дорога не безопасна. И стало слегка совестно, как прежде, что она, Василиса, заставила сестру переживать.

Но Василиса упрямо тряхнула головой.

Заставила.

И еще заставит. Но… это ее, Василисы, выбор. И ее решение. И надобно отдохнуть, подготовиться к разговору завтрешнему, который не будет простым. Но сон не шел. Василиса ворочалась в постели, а в голову лезли то страх, что она не справится, ни с конюшней, ни с Марьей. То слова, которые нужно будет сказать всенепременно, и сказать четко, ясно, чтобы быть услышенною, то отчего-то лошади и Демьян Еремеевич, с его серьезностью и спокойствием.

В конце концов, уставши ворочаться, Василиса встала и накинула халат.

За окном было черно.

И в черноте этой мерцали бледные звездочки. Луна обглоданная повисла над горами, грозясь рухнуть в самую глубокую пропасть. Стало вдруг беспокойно. И Василиса заметалась по кухне, переставляя баночки с приправами, касаясь травяных мешочков, ища в них успокоение.