Хрупкая куколка. Я убил её одним ударом. Кулак пробил головушку. Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью.

И я был так зол. Мне показалось мало содеянного. Тем более, я не чувствовал раскаяния. Подхваченный злобой, я схватился за нож.

Резал её, терзал зубами, рвал одежду. Упивался ей, пока не пресытился кровью, пока она не перестала течь. На выходе это был труп. Уродливый труп, словно истерзанный стаей волков. Может, поэтому меня не схватили тогда?..

Руджеро Форленца смеялся — и смеялся, покуда в лёгких у него оставался воздух. По коже Альдреда забегали мурашки. Он будто бы вернулся в тот день, когда сестра Кайя забрала его из личного кошмара и перетащила в другой.

— Когда с ней было покончено, на меня снизошло озарение. Я не любил, а вожделел её. Не её саму, не её личность, а её тело. Мне было интереснее разделывать её, как кролика, чем вся та возня и болтовня, через которые мы прошли с ней. И тогда я понял, азарт в этой жизни для меня — это работа с человеческой плотью. С трепыхающимися телами, что всячески оказывают сопротивление — бездарное сопротивление. Ты когда-нибудь был с женщиной наедине? Успел до принятия сана? Если всё же был, то аналогия для тебя станет чёткой: на мой взгляд это тоже своего рода… совокупление.

У Флэя вяли уши от всякого слова, что покидало поганый рот очкарика. Само тело его рвалось безнадёжно из пут, Альдред беспомощно елозил на стуле, желая сквозь землю провалиться, лишь бы этот безумец не дорвался до него, не попытался «совокупиться».

Маньяка забавляла суета, что создавал вокруг себя ренегат. Когда дезертир уверился в бессмысленности своих телодвижений, похититель продолжил:

— Для меня этот случай не прошёл бесследно. Я годами, пока рос, думал над тем, что произошло. И ты знаешь, ко всякому делу можно подойти разными путями. Можно наплевательски, рубить с плеча. А можно — ювелирно, со знанием сути, сосредоточенно. Я буквально изнасиловал ту дуру, как грязное животное. Но это неправильно, это грязно, неумело. Понятия не имел, куда бью, зачем бью. По крайней мере, медицина продвинулась достаточно далеко, чтоб я нашёл ответы на свои вопросы. Стал профессионалом. Набил руку на должности патологоанатома.

Он осмотрел свои руки, больше напоминавшие медвежьи лапищи.

— Через мои руки прошло столько тел. Живых и мёртвых. И каждому пациенту я уделяю столько внимания, сколько никто им никогда не уделял.

Портовые проститутки. Безликие горожане, для которых вся жизнь — это дом-работа-дом. Беспризорники. Женушки толстозадых богачей. Маргиналы. Иностранцы, неспособные и двух слов связать. Завсегдатаи курилен.

Я дал им то, что у них не было никогда, — настоящая любовь. Настоящая заинтересованность в них. Жажда упиться каждым кусочком их плоти. Они наверняка считали себя простыми и плоскими, как железные болванки, но я заглядываю туда, куда не каждый решится.

И поверь, Альдред, каждый человек, что оказался на моём операционном столе, по-своему исключителен…

«Любовь? Он ей прикрывает свои кровавые перверсии? Любовь не имеет ничего общего с кровопролитием. Что бы ни плели священники в церквях, чем бы ни оправдывали Воины Хоругви то насилие, что посеяли на Востоке. Любовь… Любовь — это всего лишь иллюзия. Обман разума. Хрупкое стекло, которое так легко разбить», — спорил Флэй, но лишь с самим собой.

Едва ли он понимал, о чём толкует. Говорил же с позиции униженной, использованной жертвы. Раньше Альдред был уверен, что любил сестру Кайю. Любил и… Но увы, любовь и ненависть неразрывны. Это стороны одной медали. Асимметрия одного и того же нелепого лица, за которым стоит превеликое множество погрешностей.

Теперь беглец посыпал голову пеплом, отрекался от самой мысли, будто бы любовь связала их с ментором. Едва ли. Он просто нуждался в ней. А она — в нём. Сестра Кайя порушила их союз первой, потому как первой же и получила всё, чего хотела.

А чувства, что Флэй питал к той девочке, растворились так быстро, что он и не решался говорить о них, как о любви. Это могла быть просто дружба. Просто влюбленность. Просто жажда заполнить пустоту внутри. Либо же союз против неласкового и жестокого мира, где никому не нужные дети — просто корм для чудовищ с человеческими лицами.

На худой конец, застрельщица не привлекала его от слова «совсем». Вот уж где просто сговор против несправедливого мироздания, что пропускает через себя людей так, что на выходе получается фарш, который обратно не слепить воедино.

Сладостное состояние, воспетое менестрелями, — дезертир всякий раз находился где-то рядом с ним, но всегда проходил будто бы мимо. А теперь — и вовсе начинал бояться, сторониться. Особенно любви в интерпретации Руджеро Форленцы.

— Мне не нужна такая любовь, — сказал Альдред, как отрезал. — Уж уволь.

Заявления предателя не пришлись очкарику по душе. Былой энтузиазм его, пылкость рассказчика — всё сошлось в точку и схлопнулось в мгновение ока. Учёный стал чернее тучи, слившись воедино с тьмой. И лишь янтарные глаза поблёскивали в ней зловеще, будто у гуля.

— «Уж уволь»? — Как будто бы похититель ослышался. — Что значит «не нужна»?

Голос его с каждым словом всё озвончался и скрежетал, будто сталь при трении. Альдред хотел что-то сказать, как произошло нечто, чего он никак не ожидал.

На мгновение — всего на жалую секундочку — Руджеро спрятал за спиной руку и резко выдернул её обратно. Раз — и глаз ренегата пронзила нечеловеческая боль. За ней последовали спазмы по всему телу, словно все былые раны разом открылись. Ему под веко загнали что-то твёрдое и холодное. Будто бы из железа. Металл. Именно так.

Ложка. Обыкновенная ложка. Ей пытались выкорчевать глаз, выудить, будто сырое яйцо из скорлупы. И ведь почти получалось. Правда, Учёный не спешил: просто продемонстрировал ему свою извращённую «любовь». Металл стремительно вбирал в себя температуру от глаза, к которому прилила кровь.

До последнего Флэй молчал, но терпеть ему уже было невмоготу. Из его рта наружу вырвался ошеломительный крик — настолько пугающий и протяжный, что даже банши бы захлопнули свои уши.

— Ты никогда и близко не испытывал любви, — грозно заверил его Форленца.

Казалось, поражённый глаз перестал видеть совсем. Альдред не умолкал, попеременно вбирая пыльный воздух и крича. Он не дергался — инстинктивно понимал, что если сдвинется в любую из сторон, его глазное яблоко просто вырвет из орбиты. Пока что оно оставалось в своем мышечном гнезде. Учёный тоже застыл.

И всё же, что-то было не так. С века на скулу