Недурно устроились ребята. Совершенно недурно.

Гадкие, беспринципные, непорядочные...

Лия в бешенстве перевернулась на другой бок, прижавшись к спящему Гольцову спиной.

А девушка...

Что эти двое сделали с бедной девушкой?! Она же любила его! Любила настолько сильно, что не побоялась уйти из жизни, заподозрив измену.

Мишаня позволял ей употреблять наркоту, приводил ее на квартиру своей бывшей жены в то самое время...

А что?! Может, как раз в то самое время, когда Лия выдергивала шприцы с мутной жидкостью из скрученных вен малолеток, отлавливая их по подвалам и вокзальным тупикам, Мишаня делал как раз обратное. Он же не мог не знать, что девушка прочно сидит на игле. Он точно знал.

Как все подло, грязно и непоправимо! Интересно, как он станет изворачиваться под давлением неопровержимых улик? Что он станет говорить в свое оправдание? А говорить ему однозначно придется! И если Тишакову с утра удастся убедить свое начальство, то Мишаню призовут к ответу уже завтра, не позднее полудня.

Уже завтра всем удастся поставить в этом деле последнюю жирную точку. Уже завтра. Хотя...

– Дим! Дима!!! – Лия снова повернулась к нему и принялась тормошить и толкать в бок, настырно повторяя: – Дим! Ну, не спи, а! Мне нужно кое о чем спросить тебя! Не спи, Дима!!!

Гольцов пробуждался неохотно и очень долго. Так ей, во всяком случае, показалось. Он то привставал, то снова падал в подушки. Пытался отмахнуться от нее и укрыться с головой одеялом. Бормотал что-то неразборчивое и даже просил, и хныкал. Но Лия была непреклонной.

Почему это он вдруг спит, когда ей не до сна?! Когда в голове столько всего скопилось, что в одиночку не передумать и ни за что не успокоиться.

– Ну, чего тебе, неугомонная! Чего? – Он поймал ее за волосы и потянул на себя. – Я устал, честно...

– Дим, послушай. Я тут думала, думала! – заторопилась она, боясь, что он снова отключится, не дослушав. – А что с той сумкой? Ну... Помнишь, все кругом говорят, что умершая в твоей постели девушка была с сумкой. Большая такая... И консьержка говорила. И ты говорил, и еще кто-то потом проявлял к этому очень пристальное внимание. Куда она могла подеваться? Ее же так и не нашли. Мне вот и Иванов сегодня об этом говорил.

– Кто у нас Иванов? – недовольным, совершенно не сонным голосом спросил Гольцов. – Иванов Иван Иванович?

– Нет! – Лия моментально надулась и отодвинулась к краю. – Иванов Вадим Васильевич. Это следователь, который...

– Да вспомнил я. Вспомнил этого блондинистого Иванова с бесцветными ресницами... Вот не могла ты до утра подождать, да! Нет, надо было именно сейчас, среди ночи.

Он заворочался под одеялом. Потом вдруг с силой отшвырнул его от себя, совершенно не заботясь о том, что раскрывает и ее тоже. А она ведь не одета, и ей ведь совсем не жарко. Он, кажется, и не заметил. Выбрался из кровати. Включил ночник и, пошкрябав отросшую за минувший день щетину ногтями, проворчал:

– Все, выспался, называется!

Потом поднял с пола свою одежду и начал одеваться.

– Ты куда? – опешила она мгновенно. – Ты чего это делаешь?

– Одеваюсь, – пояснил он и присел на корточки, поправляя носки. – Не стоять же голышом посреди спальни, когда ты станешь выгонять меня.

– А я стану? – И вдруг, не дождавшись его ответа, и сама начала одеваться. Поймала его взгляд и пояснила сурово: – Чтобы быть на равных.

На равных быть не получилось. Стоило ему рассказать ей обо всем, как они тут же принялись ругаться. Она нападала, он оборонялся. Она обвиняла, он пытался объяснить. Она не понимала, он молчал...

– Так я пошел? – тупо глядя в замочную скважину входной двери, спросил Гольцов.

Он все топтался и топтался у порога в ее прихожей и все никак не решался переступить его. Если честно, то он снова трусил. Отчаянно трусил, до липкого пота между лопаток и противной дрожи в коленках. Ему казалось, что вот если она его сейчас отпустит, вот если позволит закрыть за собой дверь, то тогда все... Ничего уже у них не получится и не свершится. Время безвозвратно будет упущено.

Все же было так хорошо еще каких-то пару часов назад. Так славно мечталось и о доме, и жарко растопленном камине в студеный зимний день. И о том, как им будет здорово всем вместе. И тем, кто сейчас уже есть, и тем, кто может потом появиться. Огромный стол в его огромной гостиной под белоснежной скатертью. И голоса, голоса, смех. Так много счастливого смеха...

Стоило ли все портить своим любопытством!

– Это не любопытство, Дима! Как ты не понимаешь?!

Неужели он и правда ничего не понимал?! Не понимал, насколько ей важно знать все, все, все. Не понимал, как не хочет она начинать все чистое и хорошее с оставшихся незамеченными темных пятен. Как хочет, черт возьми, чтобы не тянулся за ним шлейф неприятных подозрений. И чтобы никакого шепота в спину.

– Лия, милая, да ты ханжа! – воскликнул Гольцов, привалившись к двери спиной. – Так не бывает, чтобы все и всегда в шоколаде! Это только в кино и в рекламе все совершенно и безупречно. Жизнь-то полна грязи.

– Я не хочу ее между нами, Дим!

– Ее и нет!

– Почему ты не сказал мне сразу?! Ну, почему?! Только не говори, потому что я не спрашивала. Я спрашивала! И не один раз! А ты не сказал! Почему, черт тебя побери?!

– А ты бы поверила мне тогда? Поверила бы, не имея в активе ни одного подозреваемого, кроме меня?

И, не дождавшись ее ответа, он ушел. Повернулся к ней спиной. Отпер дверь торчащим из замочной скважины ключом и просто ушел.

Господи! Что она наделала?! Что она только что наделала, идиотка???

Приставив ухо к входной двери, она слушала и ждала, ждала и слушала, не хлопнет ли его дверь напротив. Нет, не хлопнула. Вот лифт загудел, это да. А в квартиру он не пошел.

Лия бросилась к окну в кухне. Откинула шторку в сторону и уселась на подоконник, и стала ждать. Если ее предположения верны, то он сейчас... Да, точно, уехал. Сел в свою машину и уехал. Уехал наверняка в свой дом.

А она осталась. Глупая, справедливая, быть может, и снова одинокая.

Так и не научилась она отношениям. Тешилась напрасно. Не выйдет из нее жены, подруги, любимой. Это не про нее. Она ментовская сучка и не более. Жесткая и непримиримая.

Она принялась обвинять его, испугавшись, пускай и за него же. Не попыталась понять, а набросилась. Разве так поступают любящие женщины? Нет, наверное. Они поступают как-то иначе. А как, она не знала пока. Удастся ли ей это, по силам ли...

Бабье лето, укутавшее город шалью опаленных сентябрем листьев, вдруг принялось капризничать и посыпать землю мелкой слезой промозглого дождя. Паутина, прибитая влагой к самой земле, мелко вздрагивала от холодных порывов ветра. В мелких морщинистых лужах хмурилось низкое небо.