— Нет, нет! Вы просто интересный человек, но с вами может быть и страшновато, хотя бы потому, что вы не простите-женщине ее слабость или измену.

— Знаю только, что в слабости женщины — ее сила, но ошибаться в женщине нельзя. Неверность первой женщины и ответная неверность мужчины были катастрофой для нас всех. Обманутый мужчина, чтобы не чувствовать себя обездоленным, сделался петухом, которому стало мало своей курицы… А в конце концов, обиженными оказались женщины… Знаю, что многим это непонятно и многим не нравится. Может быть, всем?

— Не всем, но кое-кому, — сказала Клава и села рядом, разглядывая Алтайского, который снял и сунул в карман халата безобразные очки. — Вот вы, оказывается, какой… — добавила она после паузы. — Мне почему-то хочется, чтобы вы знали обо мне больше, чем другие, поэтому слушайте… В Харбине я вышла замуж, очень любила своего мужа, прожила с ним почти два года. Потом каким-то мне непонятным образом попала сюда — может, посмотрела на кого-то косо, или сказала что-то не то, или не заметила ухажера с погонами, не знаю. И вот здесь я встретила человека, немного грубоватого, между прочим, хлеборез, — которого полюбила, и теперь не знаю, кого больше люблю первого или второго?

— А если вы встретите повара или врача? — вспыхнул и еле сдерживая себя, спросил Алтайский.

— Не знаю и боюсь…

Алтайский взорвался:

— Значит, будете любить троих сразу и не знать, кого больше?

— Не знаю, — ответила Клава, не понимая причину возбуждения Алтайского. — Думаю, больше того, кто останется со мной.

— С глаз долой — из сердца вон! Вы понимаете, что говорите?

— Ну, что особенного я сказала, Юра? Может, я, как и вы, еще не нашла свою половинку…

— Потеряли вы свою половинку, Клавочка! — зло сказал Алтайский. — И никогда ее не найдете! Боже, как калечит людей лагерь! Неужели вы не понимаете, что потеряли душу, сердце, что живете по расчету? Продав себя за кусок рыбы или мяса с картошкой и хлебом, за чулки и туфли, вы пытаетесь найти себе оправдание, прячась под фиговый листок, который вы спутали с любовью! Расчетливый эгоист-хлеборез и чистый юноша, ваш муж, не могут они быть одинаково ценны для вас! Вам самой должно быть тошно от такого сравнения!

Лицо Клавы, потемневшее от первой фразы Алтайского, каменело от каждого следующего слова, в глазах нарастал страх по мере осмысления того, что она слышала:

— Юра, не говорите больше, не могу! — Клава закрыла лицо руками и опустила голову к коленям, сжавшись в никому не нужный, брошенный комочек. Между пальцев прорвались слезы, капнули на сжатые колени, покатились по подаренным чулкам и сорвались на пол около носков тусклых туфель…

Алтайский, поднявшись с места, чтобы уйти, остановился — к женским горючим слезам он и раньше не мог быть равнодушным и не успел еще в лагере стать чуркой, бездушной болванкой… Не сразу, не вдруг Алтайский понял свою вину, понял, что не имел права обнажать чужую исковерканную жизнь, в чем нет вины самой жертвы, как и всех тех, кто злой волей был лишен права быть хозяином своей судьбы.

— Прости, сестра! — растерянно и виновато сказал Юрий, опускаясь на колени, обхватывая руками наклоненную голову и прижимаясь лицом к влажным от слез безвольным, худеньким рукам. — Прости меня, ты не виновата! Мы все не виноваты в это проклятьем заклейменном мире!

Клава медленно подняла голову, не пытаясь скрыть заплаканное лицо с огорченными глазами и большими мокрыми ресницами:

— Ты сказал — сестра?!

Алтайский молча кивнул головой, не отпуская тонких рук. Глаза Клавы вновь наполнились слезами, она прикусила губу и глубоко вздохнула с какой-то долей облегчения и… разочарования.

Алтайский повторил:

— Клавочка, ты сестра мне по доле, по духу. Я не имел права… Я ничего не должен был тебе говорить, прости меня!

Клава подняла руки, медленно вытерла ладошками лицо и положила их обратно в теплые руки Алтайского.

— И ты прости меня за ложь ради спасения, ради утешения самой себя. На самом деле мы, женщины, — просто игрушки, вам, мужчинам, очевидно, легче…

— В чем-то, может, и легче, а в чем-то и труднее. Из нас могут получиться ой какие подлецы. Мы можем стать убийцами, мерзавцами, ворами, кретинами по уму и сердцу! Из меня тоже хотели сделать вора…

Дверь отворилась, показался Володя со смеющейся Люсей. Они остановились, увидев Клаву, коленопреклоненного Алтайского и их руки…

— Вы хоть закрывайтесь, черт возьми! — с досады от «успехов» Алтайского рявкнул Володя. И не успели Клава и Юрий открыть рты, как оказались запертыми на ключ.

— Володя, открой! — не вставая и не выпуская рук Клавы из своих, громко сказал Алтайский.

Послышался шепот, и удаляющиеся шаги…

— Ладно, Юра, не надо, посидим, — сказала Клава, пытаясь улыбнуться. — Ты груб в своей откровенности, но человечен. Тебе будет трудно здесь… Хотя ты, в общем-то, беспощаден и страшен в своей правоте.

* * *

Еще до подъема Алтайского срочно вызвали в барак, где помещалась бригада Валеева.

Тело Валеева без головы лежало на нижних нарах вагонки, неестественно скорчившись, с нацеленными в чье-то горло скрюченными, забрызганными кровью пальцами. Край нар и матрац, где кончалась шея, были порублены топором — по блестящим срезам дерева оставшимся чистыми от крови, хорошо было видно, как остро он был отточен… Отрубленная голова валялась под нарами, лицом к стене — Алтайский лица не увидал. Тут же лежал один из братьев Бержицких, убитый ударами по голове этим же топором.

Убийцей стал астеничный, застенчивый, маленький ростом бандит, состоявший в бригаде Валеева. Все знали, что бригадир уважает грубую, животную силу и терпеть не могли щупленьких и «доходяг» — слабых физически. Убийца предупреждал Валеева, просил перевести в другую бригаду от греха подальше, но Валеев был неумолим:

— Я те научу родину любить! — этой любимой фразой, подчеркнутой презрительным прищуром глаз-щелочек, Валеев прекращал любые разговоры с доведенными до отчаяния бригадниками. Умышленно или по глупости он не давал передышки в работе, обедов и доппайков «доходным», ослабленным и всячески обихаживал здоровых. Не имея понятия о справедливости, солидарности и прочей «мути», главным Валеев считал отношение к нему начальства, которое сытно его кормило, поощряло за послушание, тупоумие и старания по «перевоспитанию трудом» трудновоспитуемых слабаков. Из них полагалось выжать последние капли сил и разума на благо «общества и государства» перед тем, как они сдохнут. «Хоть бы ты сдох скорей, что ли!» — эту фразу Валеева Алтайский не мог забыть, хоть и старался…

Крепкие физически бригадники не были и не могли быть друзьями Валеева; они относились к нему,