— Я тоже не знаю, Вано. Но, по-моему, это придумал не дурак, а очень умный человек, только большая сволочь. Доктору или коммерсанту нужно платить столько, сколько они стоят, а ишаку — вот мне, тебе — платить не надо, можно даже сена не давать, кормить соломой. И еще, Вано, коммерсант и доктор думать умеют, а ишак нет. А самое обидное, Вано, вот что: быть людьми от рождения, вырасти, чему-то научиться для того, чтобы стать ишаком у плохого хозяина, который и кормить-то тебя, ишака, будет соломой и не досыта, чтобы ты скорей подох, не стал потенциальным противником рабства, без которого, как видно, не построить человеколюбивое общество в мировом масштабе…

Вано задумался:

— Почему голова сейчас дешевле соломы, которой нас кормят, — не могу понять! Наверное, потому, что плохих людей, корыстных людей стало больше, чем хороших, потому что жизнь собачья, кости друг у друга отнимаем, понимаешь — кости, не мясо… Говорят, евреи плохие, цыгане плохие — ничего подобного! Бог дал всем нациям одинаково плохих и хороших людей. Сейчас жизнь в России плохая, а я не хочу, чтобы мой сын, твой сын, сын Амвросия Захтрегера стали плохими людьми, а они станут плохими, если такая жизнь пойдет дальше. Жить надо не ради светлого будущего, надо сейчас жить светло, жить нормально. Не будут наши дети братьями, если сейчас мы воруем друг у друга, нищий у нищего…

Вано помолчал секунду, другую, потом продолжил мысль:

— Мы с тобой социализм не знали, наши земляки, те что сейчас в лагере, тоже не знали. А скажи, почему все они работают честно, добросовестно, умирают от работы? А здешние, советские, нам говорят: от работы кони дохнут. Уже нет добросовестности! Люди не хотят работать, потому что привыкли получать одну солому и не верят, что за хорошую работу им дадут больше. Мы этого не понимаем… Видишь, психология у советских людей другая. Мы получали за работу, что она стоит, они получают, что дадут. Есть люди на воле, я беру у них товар для ларька, некоторые получают триста рублей в месяц, а кило хлеба стоит тридцать рублей. Как можно так жить и как можно работать хорошо? Все вокруг у главного грабителя — государства. Когда будет лучше, никто не знает, а теперь уже никто и не верит, что когда-нибудь может быть лучше. Ой, плохо нам…

— Вано, милый мой, все равно нам нужно жить по человеческим законам, жить с чистой совестью.

— Вот это правильно. Мы так и будет жить, пока живем, только нас не понимают…

— Черт с ним, Вано! — в сердцах сказал Алтайский. — Нас все равно не переделаешь — у каждого свой царь в башке, мы не Валеевы…

— Ты знаешь, Валеева? — спросил Вано и, не дожидаясь ответа, сказал: — Он здесь бригадиром. Жестокий человек, бригада его боится, не уважает…

Оба замолчали, вспомнив Валеева, Алтайский — по недоброй памяти Тигеню, Вано — по Тавде.

— Еще могу тебе сказать, — прервал молчание Вано, — еврея Амвросия Захтрегера знаешь? Сидит со сроком двадцать лет, а бесконвойный. Думаешь, почему? Даже начальство понимает, что он не убежит, он честный, хороший и умный… Его взяли в Польше, потому что по глупости заговорил с советскими офицерами на чистом русском языке. Сейчас Захтрегер ходит в управление, помогает там разным работникам, которые, наверное, мало грамоту знают. Амвросий видел тебя вместе с бандитами, только головой качал и никак не соглашался, что ты тоже бандит. Так вот, он ходил к начальнику управления и про тебя все рассказал. Неделю назад Захтрегер сказал мне, что скоро ты обратно приедешь. И вот ты здесь… Понимаешь, настоящий советский человек не пойдет к начальству, его жизнь заставила быть эгоистом, его не интересует чужой человек, справедливо или несправедливо тот наказан, ему все равно…

Последние фразы заставили Алтайского по-собачьи навострить уши. Вано нисколько не удивился, когда Юрий обнял его вместо Захтрегера — и в лагере, когда Юрий обнял его вместо Захтрегера — и в лагере, оказывается, есть бескорыстная человеческая солидарности!

* * *

Будучи официально освобожденным от работы, Алтайский тем не менее решил подыскать себе какие-то занятия. Два обстоятельства заставили его это сделать. Во-первых, он отлично понимал, что долго без работы его все равно не оставят, обязательно найдется кто-то из начальства, кто заинтересуется «филосгвующим политиком» и позаботится о том, чтобы загрузить его работой, но работа при этом будет дана наиболее тяжелая — уж лучше заранее позаботиться о ней самому! Во-вторых, работа, особенно если она окажется не совсем каторжной, сносной, отвлечет от тягостных мыслей, раздумий, даже поможет в какой-то мере скрасить безрадостное существование.

По подсказке Вано Тер-Акопова Алтайский пошел посоветоваться к Руфу Ананьину. К этому времени следователи и его привезли из Азанки в Тавду, довольно быстро — за пару недель! — провели следствие, дали за «измену Родине» 20 лет, и Руф стал (теперь уже на «законном» основании) художником-оформителем зоны, а еще по совместительству — художником-декоратором и артистом агитбригады.

В закутке Руфа стоял топчан, чуть дальше располога-лась мастерская, в которой, как всегда, толпился народ. Там-то и встретил Алтайский двух новоявленных бухгалтеров — коллег по университету, Юрия Касакина и Валентина Важинского, к которым сразу завербовался в помощники. Жить он устроился вместе с ними — прямо в бухгалтерии. Уж лучше было спать на пахнущем архивом сундуке в конторке, чем мыкаться в переполненном стариками и инвалидами бараке. Сундук между стенкой и шкафом был, правда, коротковат. Спать на спине не получалось, да и на боку, с поджатыми коленками, было не очень весело — по утрам спина и шея не сразу разгибались, но зато воздуха и прохлады было вдоволь — пришел ноябрь, а с ним и снег, и холод.

Немудреную науку расчета доппайков, меню-раскладок по нормам пищевого довольствия, хитрую систему замены мяса и жиров на ржавую вонючую селедку, мерзлую картошку и ячневую крупу Алтайский одолел за считаные дни. Важинскому и Касакину стало полегче, но и втроем они едва справлялись с порученной работой — тысячи людей, десятки перестановок бригад, за которыми нужно ежедневно успевать, каждому рту выдать то, что заработано его владельцем накануне. Попробуй они не дать ведомость, бумажку, ордерок, оформленные, завизированные и подписанные к положенному часу, сразу стало бы нечего есть этим тысячам голодных людей, а Важинский, Касакин да и Алтайский вместе с ними «загремели» бы в БУР — штрафной изолятор, на штрафной паек, где и сидели бы в ожидании очередного этапа в лес