начала скажу тебе прямо: желудок у меня больной, поэтому политурой меня не неволь, хотя чокнуться с тобой и хоть каплю выпить — обязан! Будь здоров и все вы!

Вновь обретенные кирюхи заулыбались.

— Мужик по делу! — резюмировал пахан. — Эх, будь мы на воле, неделю б пили, что хошь!

Алтайский поднес кружку ко рту, чуть не обжог едучей солью губы и сделал вид, что проглотил. Пахан допил свою до дна, сплюнул:

— Тьфу, зараза!

— Леха, пусть ребята выпьют за мое здоровье, — сказал Алтайский, передавая свою кружку пахану. Пахан благосклонно принял кружку и пустил по кругу «ребят», которых не очень хотел видеть Алтайский: уже совершенные ими-преступления и готовность совершить новые, любые, самые пакостные, — все это накладывало на облик бандитов особый отпечаток, лица их, эти зеркала души, были похожи на человеческие лишь у некоторых…

Алтайский давно не пробовал ни колбасы, ни вареной печени, ни риса с салом, заправленного острым соусом, поэтому поел осторожно — не расстроился бы желудок от давно забытых яств.

Разговор закончился полюбовно. Бандиты требовали освобождения от работы десяти человек ежедневно и «марафету»[20]. Алтайский ответил, что может взять на себя пять человек, а «марафета» не будет — спец зона, не дадут. На том и порешили.

Анна Ефимовна была довольна:

— Только пять человек — неплохо, неплохо. Можно было и больше, но правильно сделал, что торговался. И под харчиться, подбарахлится не стесняйся, иначе житья не дадут и ноги можешь не унести целым…

Так Алтайский впервые почувствовал на себе смысл «блата»: я тебе — то, ты мне — это, конечно, украденное или добытое иным не слишком честным способом, а то и экспроприированное у главного экспроприатора — государства. И значит, слово «блатной» означает не просто качество, присущее уголовнику, но еще и «своего», которому можно доверять, который не подведет. «Хорошо, если «блат» принят только среди уголовников, — подумал Алтайский. — А если нет?»

Но Алтайскому не суждено было попробовать «блат» на зуб в натуре, кроме яств на «товарищеском ужине» с бандитами. Новый медпункт так и не открылся. Пошли слухи о подготовке этапа пятьдесят восьмой за пределы лагеря, а к началу марта начали прибывать из «глубинки» — лесных, отдаленных лагпунктов — будущие этапники, в том числе женщины.

Владимир Клепиков, Виктор Лавров-Турчанинов, Вано Тер-Акопов и другие из тех, кто нужен на месте, оставались. В этап пошли отсидевшие меньше трети срока и неугодные. Попал в неугодные и Амвросий Захтрегер.

Приехавшие женщины размещались в стационаре, на медпункте и очухавшиеся от дистрофии мужики петушились, не прочь были помахать крылом, проверить свои силы и способности. Hd, в общем-то, не очень уверено…

За несколько дней до этапа и Володя Клепиков стал куда-то исчезать по вечерам до окончания приема на медпункте. Подбивать итоги, укладываться в лимитированный план и поэтому не давать освобождения от работы даже больным с температурой — все это, в конце концов, надоело Алтайскому, и он решил Володю разыскать.

Дневальный указал на дверь комнаты, предназначенной для процедур, где больным иногда ставили банки и горчичники — весь диапазон физиотерапии, поскольку другого оборудования не было.

Дверь оказалась незапертой. На диване сидел Володя в обществе двух миловидных представительниц перекрасного пола и растолковывал какую-то французскую фразу.

— Здравствуйте, — церемонно раскланялся Алтайский. — Володя там на прием пришел старик один, что-то я не разберусь, в чем дело…

Клепиков с явной неохотой приподнялся с дивана:

— Знаете, Люсенька, пойдемте-ка вместе — я быстро разделаюсь, вы мне не помешаете. А Юра, — Володя подмигнул Алтайскому, — пусть поразвлекает Клаву, чтобы не стать совсем дикарем.

Володя с Люсей ушли, оставив ключ с внутренней стороны. Алтайский растерялся: о чем говорить с незнакомой молодой женщиной? И вообще, как с ними надо говорить? Хамить, дерзить или ухаживать и любезничать? И другое что-то не приходило на ум… Ведь это не Шурка. Той бы врезал, что захотел. Шурка проще, сразу ясно, что ей важно и нужно. А с этой неизвестно…

А Клава? Шатенка с приятными, но настороженными серыми глазами, с неопределенными, но миловидными чертами лица, серьезная по одеянию, приятная по плавным жестам, по выражению лица. Не королева, но что-то в ней есть… Впрочем, как и во всех женщинах.

— Юра, да вы действительно совсем стали дикарем, — сказал Клава приятным голосом. — Или только одичали? Вы из самого Харбина или с линии?

— А разве не заметно, откуда? — нашел почву под ногами Алтайский. — Вообще-то я «паря-зараза» из Трехречья…[21]

— Ну уж, не поверю! — пожала плечами Клава. — Вы из Харбина.

— А вы из Нахаловки? [22]

— Да, а как вы догадались? — улыбнулась Клава.

— «Пари-заразы» вообще догадливые, — объяснил Алтайский, без стеснения разыгрывая Клаву и пытаясь определить ее суть.

— Юра, стоит ли наше знакомство начинать с перепалки? Я ведь серьезно, а вы… Вам это не идет!

Стой, Алтайский, вспомни, что в Нахаловке жили не одни нахалы, и тут явно уже не кондовая Нахаловка. Значит, надо беса загнать в пятку.

— Нет, Клава, не нужно, — сказал он. — Мы и так устали от драк с обстоятельствами, с самими собой…

— Вы пессимист?

— Я? Думаю, нет. Честно говоря, я просто долго не видел женщин-землячек и не знаю, как себя вести…

— Знаете, Юра, в данном случае цель должна подсказывать средства. Будем говорить откровенно: вас интересую я, как женщина?

Алтайский закусил губу, чтобы не рассмеяться — вот она, «трудовая перековка»! — и, улыбаясь глазами, мотнул головой:»

— Вы, Клава, начинаете мне нравиться, а ваш вопрос лучше оставить без ответа.

— Понимаю, вы относитесь к категории мужчин, которых женщина, просто как женщина, не интересует. Вы, очевидно, однолюб?

— Просто виноват перед женой, вел себя по-глупому… Однолюбы — это те, кто нашел свою половинку. Я, кажется, находил, но уже потерял.

Клава встала:

— Юра, или вы садитесь рядом, или я тоже буду стоять…

Впрочем, чуть-чуть разомнусь, сегодня целый день сижу.

Алтайский не понял, хотела ли Клава, вставая, показать свою фигуру или действительно устала сидеть, но невольно отметил про себя, разглядывая прошедшую туда-сюда перед ним женщину: в общем — ничего, но не Гдля-ленинградка, не Хельга-эстонка и не Шурка… Чулки, чей-то подарок, на ногах, достаточно стройных, но не точеных. Тусклые туфли, сделанные лагерным умельцем, может быть, и кандидатом наук, перековавшимся в сапожника, поскольку бытие определило его сознание, тоже сидят не совсем ладно…

— Знаете, Юра, — продолжала Клава, делая еще несколько шагов вперед-назад, демонстрируя при повороте не широкие, но достаточно выразительные бедра, — вы мне нравитесь, в вас что-то есть.

— И только? — спросил Алтайский, присаживаясь на