«Я распорядился выплатить этому негодяю тысячу дукатов, — писал он Мерси-Аржанто, — поскольку такой жест показался мне достойным императрицы, хотя сам этот тип, разумеется, не стоит ни тех трудов, ни тех денег, что мы на него потратили».

А между тем популярность Бомарше в Европе была очень велика, поэтому отношение к его приключению отличалось такой снисходительностью, какой вовсе не заслуживало.

На обратном пути во Францию он всего на несколько часов остановился в городе Аугсбурге и успел побывать на одной из первых постановок пьесы Гёте «Клавиго».

В Париж Бомарше приехал в конце сентября 1774 года. Первый его визит был к Сартину, ставшему к тому времени морским министром. Пьер Огюстен все еще не мог понять, почему императрица вдруг резко изменила к нему свое отношение. И Сартину пришлось ему объяснить, что она приняла его за авантюриста.

Потрясенный этим открытием, экс-шевалье де Ронак с достоинством изрек, что в таком случае он не может оставить у себя тысячу дукатов, которую ему вручили при отъезде из Вены. Но он не возражал бы, если бы Мария Терезия взамен подарила ему что-нибудь на память об этом приключении, и хорошо бы, на ту же сумму.

Сартин мудро посоветовал Бомарше не затевать скандал, а самому купить на полученные деньги хороший бриллиант и носить его в память о встрече с императрицей. Пьер Огюстен решил последовать совету приятеля, который ни в коей мере не оскорблял его самолюбия. Помимо всего прочего, он утешился тем, что в память о своих мытарствах сочинил «безудержно веселую» песенку, сразу же снискавшую популярность. Всякий раз, когда Бомарше узнавали на улице, в театре или другом общественном месте, всегда находился кто-нибудь, кто запевал первый куплет этой песенки, а толпа обычно сразу же хором ее подхватывала:

Можно было подумать, что все опять закончилось песнями, но на самом деле сразу после возвращения Бомарше в Париж на него навалилось множество проблем, требующих срочного решения.

Часть из них касалась семьи: престарелый папаша Карон в свои семьдесят семь лет задумал жениться в третий раз. Его заманила в свои сети одна старинная приятельница — мадемуазель Сюзанна Леопольда Жанте, у которой он проживал. Эта особа смотрела далеко вперед и уже видела себя наследницей старика. Помешать этому браку не удалось, и продлился он совсем недолго. 23 октября 1775 года папаша Карон скончался. Бомарше, находившийся на ножах с вдовой отца, с трудом отделался от нее лишь после того, как заплатил ей 6 тысяч ливров из отцовского наследства.

К неприятностям, связанным с этим браком по расчету, присовокупились слушания по тяжбе с Обертенами. Бомарше, над которым по-прежнему висел приговор о шельмовании и который по-прежнему был лишен всех гражданских прав, вызывал у судей особую неприязнь еще и потому, что в его мемуарах досталось всему судейскому корпусу в целом. Так что у Бомарше были все шансы проиграть этот процесс, и он его проиграл: суд первой инстанции приговорил Бомарше к выплате 33 тысяч ливров семье его первой жены, но поднаторевший в ведении тяжб ответчик сразу же подал апелляцию.

Финансовые проблемы не слишком осложняли его жизнь: так как при выполнении королевских поручений он тратил свои собственные деньги, то теперь смог предъявить счета казначейству, и большая их часть была оплачена. По распоряжению Людовика XVI Бомарше выдали 72 тысячи ливров в качестве компенсации дорожных расходов и понесенного ущерба, а также 100 тысяч ливров за выкупленный у Анжелуччи памфлет. Поскольку у нас есть основания полагать, что на самом деле покупка эта либо вообще не состоялась, либо состоялась, но по более низкой цене, то Бомарше был в состоянии расплатиться с графом де Лаблашем, что было необходимо для снятия ареста с его имущества. Таким образом, он вновь смог въехать в принадлежавший ему дом на улице Конде и восстановить семейное гнездо.

Этот период, в течение которого над Бомарше продолжала висеть угроза приведения в исполнение старых приговоров, все же был отмечен несколькими радостными событиями. Бомарше вновь встретился с мадемуазель де Виллермавлаз, и та скрашивала минуты его досуга, правда, крайне редкие.

И действительно, как бы странно это ни выглядело, но Бомарше, будучи лишенным всех гражданских прав, официально получил поручение короля и правительства подготовить доклад по проблеме, возникшей в связи с планами упразднения парламента Мопу и возврата к тому положению дел, которое существовало до января 1771 года, когда Людовик XV своей волей изменил его. В этом мемуаре Бомарше собирался «без напыщенности и прикрас изложить свои принципы, понять которые мог любой здравомыслящий человек, даже если бы ему не хватало образования».

Пьер Огюстен назвал свой труд «Простейшие мысли о восстановлении парламента». Он изложил в нем принципы, которыми руководствовалась в прежние времена эта структура, и настаивал на возврате ей права «просвещать короля мудрыми наставлениями». Однако, демонстрируя, насколько он стал благоразумнее, автор ограничивал рамки этой привилегии, «обозначив тот предел, у коего парламент должен остановиться, ежели король настаивает на своем, дабы твердость судьи не обратилась слабостью или противлением власти». Этот доклад, весьма умеренный по тону и содержавшимся в нем идеям (про который принц де Конти сказал, что «если это те самые принципы, с коими готов согласиться король, то сам он и парламент подпишутся под ними на коленях»), был неоднозначно встречен министрами, что и понятно, ведь, по сути, он чуть ли не провозглашал конец всякой власти. Министры внесли в него изменения ограничительного характера: основополагающим стало положение о том, что судьи не могли коллективно подать в отставку, это приравнивалось к должностному преступлению. Эдикт о восстановлении прежнего парламента оставлял королю право участия в его заседаниях и принятии решений, что не наносило бы вреда новой политике, если бы монарх имел твердый характер и был последовательным в суждениях.

Бомарше, по нашим предположениям, подверг критике эти оговорки и постарался доказать, что созыв пленарного заседания суда, предназначенного заменить парламент в случае, если тот уклонится от выполнения своих обязанностей, не сможет привести ни к чему хорошему; его слова оказались пророческими, справедливость их подтвердил кризис, разразившийся в мае 1788 года.

Между тем Бомарше не стоило перегибать палку с критикой, сколь бы уместной она ни была, ведь ему предстояло добиться от новых структур пересмотра прежних обвинительных приговоров, поэтому свои чувства он чаще всего изливал в письмах Сартину, например, таким образом: