Итак, Бомарше оказался в Вене под чужим именем с секретным поручением и совсем не желал, чтобы об этом узнал французский посол барон де Бретейль. В подобных условиях установление контактов с двором императрицы превращалось в предприятие рискованное, если не безумное. Пьер Огюстен решился на небывалую дерзость: он явился к секретарю императрицы барону де Нени, который согласился принять его, и попросил передать свое письмо Марии Терезии, отказавшись при этом сообщить содержание послания. Нежелание посвятить барона в суть дела чуть было не провалило его, но Бомарше пошел на еще большую дерзость, заявив, что вся ответственность за возможные последствия бездействия барона де Нени ляжет именно на него. В заключение он сказал, что, даже если ему будет отказано в аудиенции, он все равно будет испытывать удовлетворение, поскольку исполнил свой долг, а чувство долга всегда главенствовало у него над всеми остальными чувствами. Покоренный красноречием Бомарше, г-н де Нени передал письмо по назначению, и уже на следующий день Пьер Огюстен был извещен о том, что г-н де Сейлерн, глава Правящего совета, лично доставит его в замок Шенбрунн для встречи с Марией Терезией.

Аудиенция, по всей очевидности, длилась долго. На этот раз Бомарше достал-таки свой драгоценный медальон с письмом Людовика XVI и обратил внимание императрицы на вмятину, оставленную на нем кинжалом разбойника. Теперь его рассказ о приключении в лесу близ Лихтенхольца во многом отличался от всех предыдущих версий. По этой новой версии, Пьер Огюстен якобы повстречал на лесной дороге всадника и узнал в нем Анжелуччи; еврей, в свою очередь узнавший Бомарше, попытался скрыться в чаще леса. После рукопашной схватки с ним Бомарше обнаружил в багаже Анжелуччи украденный им экземпляр памфлета и полторы тысячи фунтов стерлингов, переданных автору скандальной книжонки еще в Лондоне. Он сохранил Анжелуччи жизнь и оставил ему половину денег. Чуть позже, возвращаясь к своей карете, Бомарше подвергся нападению разбойников, которые отобрали у него неожиданно возвратившиеся к нему деньги; он и сам бы погиб, если бы не золотой медальон, висевший у него на груди и принявший на себя удар кинжала.

В подтверждение своих слов он предъявил императрице отобранный у Анжелуччи экземпляр памфлета и попросил ее отдать приказ полиции о розыске его автора. Потрясенная этим рассказом императрица не смогла удержаться от вопроса, который повторила несколько раз:

«Но, сударь, откуда у вас такое пылкое рвение к защите интересов моего зятя и в особенности моей дочери?

— Сударыня, в конце прошлого царствования я был одним из самых несчастных людей во Франции. В те страшные для меня времена королева не погнушалась выказать мне, обвиненному во всяческих ужасах, свое участие. Служа ей сегодня и даже не надеясь на то, что она когда-либо об этом узнает, я лишь возмещаю свой неоплатный долг; чем труднее мое предприятие, тем с большим усердием я стремлюсь довести его до успешного завершения. Королева однажды соблаговолила заявить во всеуслышание, что я защищаюсь слишком мужественно и умно для человека, действительно виновного в тех преступлениях, кои мне вменяют. Что же она сказала бы, сударыня, сегодня, если б увидела, что в деле, затрагивающем одновременно ее и короля, мне не хватает того мужества, которое ее поразило, и той ловкости, которую она назвала умом? Она заключила бы из этого, что мне недостает рвения. Этому человеку, сказала бы она, хватило недели, чтобы уничтожить пасквиль, оскорблявший покойного короля и его любовницу, в то время как английские министры на протяжении полутора лет тщетно пытались воспрепятствовать его изданию. А сейчас, когда на него возложено подобное же поручение, касающееся нас, ему не удается его выполнить; либо он изменник, либо дурак, и в обоих случаях он равно не заслуживает доверия, коим удостоен. Вот, сударыня, высшие мотивы, заставившие меня бросить вызов всем опасностям, пренебречь всеми страданиями и преодолеть все препятствия.

— Но, сударь, какая у вас была необходимость менять имя?

— Сударыня, к сожалению, меня слишком хорошо знает под моим собственным именем вся просвещенная Европа, записки, кои напечатал я в свою защиту перед последним процессом, настолько воспламенили умы в мою пользу, что повсюду, где я появляюсь под именем Бомарше, я возбуждаю такой дружеский, или сочувствующий, или хотя бы просто любопытствующий интерес к себе, что у меня нет отбоя от визитов, приглашений, меня окружают со всех сторон, и я лишаюсь свободы действовать втайне, необходимой при таком деликатном поручении. Вот почему я вымолил у короля разрешение путешествовать под именем де Ронака, на которое мне и был выдан паспорт.

Мне показалось, что императрица горит желанием прочесть произведение, уничтожение которого стоило мне таких трудов. Она принялась за чтение тотчас после нашего объяснения. Ее величество соблаговолила обсудить со мной самые интимные подробности, связанные с этим делом; она соблаговолила также выслушать мои пространные объяснения. Я оставался с ней более трех с половиной часов и несколько раз умолял ее самым настоятельным образом, не теряя времени, послать кого-нибудь в Нюрнберг.

— Но осмелится ли этот человек там показаться, зная, что может встретить вас? — сказала мне императрица.

— Сударыня, чтобы побудить его отправиться именно туда, я обманул его, сказав, что немедленно поворачиваю обратно и возвращаюсь во Францию. Впрочем, может, он там, а может, и нет. В первом случае, препроводив его во Францию, Ваше величество окажет неоценимую услугу королю и королеве, во втором его розыски, на худой конец, окажутся безрезультатными, как и операция, которую я умоляю Ваше величество провести тайно, приказав обыскивать в течение некоторого времени все нюрнбергские типографии, чтобы удостовериться, не печатается ли там вновь эта мерзость; в других местах я уже принял меры предосторожности и за Англию и Голландию отвечаю.

Императрица простерла свою доброту до того, что поблагодарила меня за пылкое и разумное усердие, выказанное мной; она попросила меня оставить ей эту книжонку до завтрашнего дня, дав мне свое святое слово, что вернет ее через г-на де Сейлерна.

— Ступайте и немедленно ложитесь в постель, — сказала она мне милостиво, — пусть вам поскорее пустят кровь. И да не забудется никогда ни здесь, ни во Франции, какое рвение вы выказали при сем случае, дабы услужить вашим государям».

Из этого знаменитого отчета, который Бомарше чуть позже отправил Людовику XVI, следовало, что у императрицы, поначалу сильно взволнованной его рассказом, тем не менее вскоре возникли некоторые сомнения: хотя Бомарше и предъявил ей письмо короля Франции, рассказанная им история изобиловала неправдоподобными деталями. Едва Бомарше покинул замок, Мария Терезия поделилась своими сомнениями с канцлером Кауницем.

Этот просвещенный министр, долгие годы вершивший политику Австрии и стоявший на страже ее интересов, знал репутацию Бомарше и относился к нему с некоторым недоверием. Кауниц прочел оставленный императрице памфлет и обнаружил, что ряд описанных в нем эпизодов касался событий, произошедших уже после того, как книжка вышла в свет. В частности, там говорилось о прививке против оспы, сделанной Людовику XVI, но дата, стоявшая на обложке книжки, на целый месяц опережала это событие. Одолеваемый сомнениями, Кауниц поднял на ноги своих агентов в Нюрнберге и довольно быстро получил от них письменные показания хозяина гостиницы Грубера из Нюрнберга и кучера Драца из Нейштадта. Помимо того, что сами эти показания были весьма противоречивы, они во многом расходились с тем, что Бомарше рассказал Марии Терезии. Выводы, которые сделал канцлер на основе собранных им сведений, представляются нам весьма близкими к истине.