кораллы, чудодейственные молитвы: «Cиньора красавица, не хотите сделать маленькое подношенье за ваше здоровье?..»

– Как видишь, вот она, главная проблема. А если не повезет, можно наткнуться на вора или карманника.

Герда просияла, чеканя ответ, непонятный для маленького шнорер[252] или вора, которые никогда бы не догадался, что эти резкие и воинственные Strumpfband и Büstenhalter означают подвязку и бюстгальтер. Спрятать деньги в надежных местах она позаботилась, прежде чем сойти с поезда. «Извини, Георг, мы не можем обойтись без трамвая? Он наверняка будет битком. Может, попросим кого‑то из этих ребят отнести чемодан? Если мы дадим ему чаевые, я полагаю, он ничего не украдет, а дружков своих и близко не подпустит…»

Она десять минут как в Неаполе, а ей уже пришла в голову эта идея! Георг был так изумлен, что замешкался, и этого оказалось достаточно: Герда, приняв его молчание за согласие, обратилась к одному из самых старших и приятных на вид ребят.

– Ты, как тебя зовут?

Предоставив Георгу договариваться с ее избранником, она удивительным образом скрыла тот факт, что ничего не поняла, кроме Мими («Разве это не женское имя?» – спросила она потом Георга). Чтобы показать, что он местный, а не турист, Георг не просто назвал адрес, но и указал дорогу, которая казалась ему самой короткой, потому что «синьора долго путешествовала и устала»: срезать через Форчеллу, пересечь Дуомо, свернуть на Трибунали и идти по ней до маленькой площади с церковью семнадцатого века и дворянским особняком, где он снимал жилье с двумя другими студентами. Он предупредил Герду, что ее маленький большеглазый ганев[253] все же может исчезнуть вместе с чемоданом, «но не волнуйся, в случае чего мне объяснили, как его вернуть».

– Хорошо, – ответила она, уже занятая чем‑то другим.

По дороге Георг понял, что Неаполь не только самый дешевый и безопасный город, потому что власть дуче имела тут свои пределы; он еще и лучше всего подходит, чтобы любой, будь на то его воля, мог здесь выскользнуть из системы собственных координат. Большие площади и проспекты, проложенные былыми правителями, были испещрены фашистскими лозунгами «ВЕРЬ, ПОВИНУЙСЯ, СРАЖАЙСЯ». Надписи осыпались с фасадов вместе со штукатуркой, разрушавшейся от сырости и застоя воды после выпавших в незапамятные времена дождей. Барочный фатализм в Неаполе поглотил первые пятнадцать лет новой эры. «КТО ОСТАНОВИЛСЯ, ТОТ ПРОИГРАЛ». Нет, это не про него. По дороге он предложил мальчику сигарету, и тот затянулся с детской жадностью, довольный, слегка пошатываясь. Он обитал среди погибших поколений, он был куда большим товарищем этому босоногому criaturo[254], чем можно было подумать, глядя на них со стороны. Отчасти Герда была тому причиной: она осталась в Париже, она сделала выбор, из‑за которого он потерял ее, но не мог винить за него. И все же сейчас он видел ее здесь, шагающей по этим переулкам, застывшим в древней нищете, среди протяжных криков людей и бродячих собак, среди вони мочи и рыбьих очистков, выброшенных уличными торговцами; видел, как она все подмечает с невозмутимым любопытством: уличные алтари, грязь, шевелюру Мими, в отличие от других мальчишек, обритых наголо, и вшивых, уцепившихся за балконные решетки малышей, которые встают на ноги попой кверху, с соплями, текущими из носа («То ли еще будет летом!» – «Ach so!»). Увидев ее такой, он почувствовал что‑то необычное, но он не знал, что именно. Что же изменилось в этой плавной манере двигаться и смотреть? Да и чего он ждал – возмущения, испуганного отвращения, брезгливой жалости? От Герды?

Вечером они отправились ужинать с компанией друзей – иностранцев и неаполитанцев, – и она отвечала на их вопросы на немыслимом итальянском, подшучивая то над собственным страхом, что scugnizzo[255] («Это же так произносится?») украдет ее чемодан, то над своим безрассудством, которое она оправдывала ослепляющим эффектом взгляда фотографа. Когда она впервые приехала в Барселону, ей все подряд рассказывали об одной Alemana[256], которая поселилась в Баррио-Чино, районе с дурной славой, и так прижилась, что воришки и цыганята не только не трогали ее, но толпились перед ее объективом. Герду укололо сравнение с таким exemplo[257]: ее отправили военным фотографом, запечатлевать невыносимые условия жизни пролетариата она оставила другим.

Эта фраза вызвала восхищенное замешательство, и Герда тут же его подхватила: она снова заговорила о своем первом впечатлении от Неаполя и добавила, что сглупила, оставив «Лейку» своему партнеру. Но в конце концов, у нее отпуск, и она воспользуется им, чтобы снова научиться видеть в первую очередь красоту. Кто из них готов ей помочь?

Подстрекаемые этим пожеланием, они отвели ее выпить кофе на террасу гранд-отеля «Эксельсиор» (потратив немногим меньше, чем в траттории в Борго Маринари, куда ходят туристы и средний класс), а затем – на набережную, где из‑за времени года и западного ветра никого кроме них не было. Этого оказалось достаточно, чтобы Герда, держа его за руку, могла беспрепятственно рассказывать о великой республиканской борьбе, вздыхая в паузах: «Ты только посмотри, какие звезды! Какой свежий воздух! Какая тишина!»

Георг немного расслабился. Первую неделю они сиживали в кафе «Гамбринус», прогуливались по Позиллипо, побывали на улице Толедо из‑за пары замшевых туфель («Они такие красивые, но что я с ними буду делать в Испании?») и все дальше забирались в рабочие кварталы. Одного непогожего дня, когда им пришлось осматривать церкви, музеи и катакомбы, хватило, чтобы понять: терпения Герды при осмотре красот – или по крайней мере древних красот – хватает ненадолго. Они никогда ее особенно не интересовали, но теперь ее взгляд, казалось, направлял инстинкт репортера, даже когда она восхищалась бытовыми сценками на фресках и мозаиках Помпеи.

Она стала фотокорреспондентом. Но это была лишь остановка на пути эволюции, которую Георг поддерживал в письмах, и Герда никогда ничего от него не скрывала. Может, после романа с Вилли, после опыта, полученного в лаборатории Штайнов, после прогулок-уроков с «Лейкой» ее друга-венгра и наконец – ура! – первого проданного снимка, с модного показа, Герда хотела вернуть себе доверие к тому, что она считала главнее всего: фотографировать то, что должно быть увиденным.

Но и Георг устал уже играть роль чичероне. Его Неаполь был страной изобилия, но для нищих. Ему хотелось вернуться домой, еще раз пересмотреть фотографии, провезенные меж страниц объемистого Baedekers Italien[258], и расспросить ее, как записаться в Интернациональные бригады.

Герда написала ему о той первой проданной фотографии еще до их встречи в Турине в апреле 35‑го? В тот раз они говорили