никого не убили. Георг утверждал, что видел целую толпу всех возрастов, настоящую, неудержимую. Лозунги, чисто римские ругательства, плакаты «КАКОЕ ЕЩЕ ИТАЛЬЯНСКОЕ ЧУДО? РИМ – ЭТО ВАМ НЕ СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ» подтверждали его слова. Они могли остановить заводы, перекрыть все. Или христианские демократы готовы к гражданской войне, а это не выгодно ни им самим, ни американцам, или правительство Тамброни должно немедленно паковать чемоданы. Но Марио считал, что у этих ребят нет политической сознательности, не говоря уже о дисциплине. Они быстро вернутся к своим сумасшедшим дискотекам после рабочей недели.

– Так и мы были такие же, – возразил Георг. – Конечно, танцевали мы не под такие истеричные песни, хотя для старших товарищей это тоже был сущий katzenmusik[272]. Между боями мы веселились вовсю. Мы были такими же неистовыми, как они, уж ты мне поверь.

Дети во дворе бросили играть в классики, а жаль. Одно удовольствие было наблюдать за девчачьей эквилибристикой. Теперь играют в прятки и все разбежались по укрытиям, кроме одного мальчишки: тот время от времени бежит со всех ног к «домику» у гаража, который не видно с балкона.

А они у себя наверху расслабились и разленились настолько, что не могут дойти до холодильника. Они все еще болтают о старых знакомых и об их жизни, которую те делили между полями сражений и пятизвездочными отелями. По мере того как страна восстанавливалась, как другие обзаводились работой, женой и двухкомнатной квартирой с горячей водой, такая двойственность выглядела все более странной. В Париже Капа останавливался в «Ланкастере», когда‑то предоставившем люкс для позолоченного изгнания Дитрих, пока она не уехала в Голливуд; это древнее великолепие воскресло после войны. Счет за номер сжигал даже будущие доходы агентства «Магнум», но он настаивал, что иначе не сможет найти своим фотографам достойную их работу. Ты мог встретить его на Елисейских Полях в обеденный перерыв, проходя мимо с багетом подмышкой и понемногу откусывая его на ходу: иногда Капа едва отвечал на приветствие, а иногда от него невозможно было отвязаться и он тащил тебя в «Ле Фуке» и кормил до отвала всем, чем только можно, пока сам он, едва проснувшийся, заказывал для себя и для неземной манекенщицы или для шлюхи не самого высокого пошиба сначала кофе, затем омлет и наконец вторую бутылку шампанского (первую он откупоривал, чтобы выпить за друга старых славных времен). Шим был совсем иного сорта, согласились они. Марио говорит, в их кругу ходил слух, что он мог быть одним из тех геев, что со всех концов света съезжались в Рим, настоящий праздник для них. В качестве доказательств приводили аккуратность в одежде, репутацию гурмана, изысканную вежливость с постоянно менявшимися женщинами, а ореол тайны представлялся самым убедительным доказательством. Было заметно, как он старательно разделял свои знакомства, например высший свет и товарищей из круга Карло Леви, с которым они ездили по деревням на юге Италии бороться с безграмотностью. Возможно, его мотивы были политические, а не личные, но в любом случае это его дело.

Георг сухо засмеялся, заметив, что люди здесь испокон веков воображают себя хитроумными, caput mundi[273], а у них образ мыслей как у провинциального ханжи, только чуть более высокомерного и вульгарного.

– Кому ты это рассказываешь! И все равно в Риме хорошо.

– У тебя дома уж конечно.

Во дворе малыш споткнулся и осален преследователем, к слову сказать, еще меньше его. Громко жалуясь (это нечестно, ему не повезло!), он обиженно ковыляет к «домику».

– Ты видел серию, которую Шим сделал для ЮНИСЕФ? – спрашивает Георг. – Первый наш проект такого рода – «Дети Европы». Брошюра с ограниченным тиражом, но фотографии из нее напечатали всюду. Если я принесу ее тебе, думаю, ты узнаешь кое‑какие места.

– А в какие годы?

– Примерно в конце 48‑го, а книга вышла в 49‑м.

– Вполне возможно. Тогда я писал для газет, фильмами я еще не мог зарабатывать на жизнь. Я столько работ сменил, стоял даже на доменной печи в Маргере – в общем, всё понемногу. А в Рим я приехал год спустя, в 1950‑м.

Георг говорит о материалах, которые вернувшийся из поездки Шим приносил в ЮНЕСКО и всегда хотел показать ему, потому что у них был Капа и еще много общего: Лейпциг, где Шим учился в Академии графических и книжных искусств, Испания, разумеется, и даже польские корни. Узнав, что в детстве Георг слышал русскую речь, Шим время от времени вворачивал какую‑нибудь фразу по‑русски, но в основном они говорили по‑немецки. Естественный выбор и своего рода гарантия тайны. Они работали за четырьмя письменными столами, стоявшими один за другим, как школьные парты. ЮНЕСКО временно разместили в одном из самых роскошных отелей «прекрасной эпохи» – «Мажестике». И так как до «Ланкастера» было минут пятнадцать пешком, Шим предлагал ему сходить вместе к Бобу, как он его называл. Капа, напротив, так и не привык называть его Дэвидом, хотя это было единственное настоящее имя у них двоих.

– Он ведь из Варшавы, верно? Еврей из Варшавы?

– Да, еврей из Варшавы.

Для ЮНИСЕФ Шим ездил в страны, где положение детей было наиболее бедственным: в Италию, Грецию, Венгрию (что для Капы было особенно важно), Австрию, переполненную лагерями беженцев, и, конечно же, в Польшу. Он снял серию с колонной школьников, которые идут через развалины Варшавского гетто – невысокие холмики влажной земли, усыпанные битым кирпичом, – в уже восстановленный район с первыми унылыми социалистическими многоэтажками. Шим заметил, что за большой церковью – единственным не разрушенным немцами дотла зданием – когда‑то находилось издательство его отца, выпускавшее книги на идише и иврите. Но самое непосредственное доказательство, что его родителей больше нет в живых, шептал он, переворачивая контактный лист, он нашел не в Варшаве, а в городке, где волею судеб отснял почти все свои пленки. Этого курорта не коснулась разруха, и там открыли школы, детские дома, интернаты для детей с пострадавшей психикой. На деньги еврейской ассоциации превратили в санаторий и пансион, которым управляла его тетка; именно туда его отец и мать перебрались, когда началась война. «Вот это место», – сказал он, показывая две фотографии. На одной – больная туберкулезом девочка, опираясь на матрасы своих соседок, демонстрирует ортопедический корсет. Шим не помнил, как добился этой улыбки и смешливого выражения темных глаз. «Застенчивая, радостная, может, даже немного влюбленная», – заметил Георг. Шим отрицательно помотал головой, и Георг попробовал прикинуть, сколько времени потребуется для заживления позвоночника: в этом он разбирался, потому что сталкивался с туберкулезом, когда партизанил в Верхней Савойе.

– Неужели? –