еще, в том разговоре с Каньясом я охарактеризовал Гамальо как самого прожженного сидельца из всех, кого мне доводилось знать в жизни.

— Самого прожженного?

— Все исправительные учреждения разные, но в то же время похожи друг на друга. Гамальо провел в заключении более половины своей жизни, ему были известны все или почти все испанские тюрьмы, и он, как никто другой, знал хитрости тюремной жизни и умел использовать их для своей выгоды. За решеткой ему все было нипочем, он чувствовал себя там королем. Вот это и означает «прожженный сиделец». Разумеется, Гамальо полагал, что в этом состояла его сила, но не понимал, что в этом же заключалась и слабость. В любом случае выводы, сделанные нашими специалистами, были более чем ясным, и я изложил их адвокату: Гамальо характеризовали как личность, склонную манипулировать окружающими, с абсолютным неприятием труда и манией преследования. Как сказал один из наших психологов, для человека, страдающего этой проблемой, хуже всего, если его действительно преследуют. Кроме того, в отчете говорилось о его виктимизме и склонности винить в бедах других, а также о неспособности Гамальо расстаться с легендой о своей преступной юности и научиться жить, оставив ее в прошлом.

Такова наиболее существенная часть заключения о Гамальо. В остальном это были сведения о его семье, детстве и юности, о преступном и тюремном пути, а также о попытках исправления. Я показал отчет Каньясу и дал ему возможность пролистать его, а сам тем временем продолжил: «Видите ли, тридцать пять лет я работаю с заключенными и знаю самые сложные тюрьмы Испании. Полагаю, вы понимаете, что это редкий случай, потому что работа начальника тюрьмы тяжелая, и мало кто способен выдержать здесь три десятка лет, к тому же это государственная должность, и я пережил на ней смену диктатуры демократией, одной партии другой и центрального правительства автономным. Рассказываю вам это не для того, чтобы похвастаться, я просто хочу, чтобы вы понимали: я знаю, о чем говорю». Я сделал паузу и продолжил: «Наверное, вы задаетесь вопросом, что я узнал за столько лет, проведенных среди заключенных? Самое главное, что мне открылось простая истина: есть заключенные, которые могут жить на свободе, и те, кто не может. Есть заключенные, способные адаптироваться к нормальной жизни, и те, кто не способен на это. Должен заметить, те, кто способен, составляют ничтожное меньшинство. К сожалению, Гамальо не входит в их число».

Я ждал реакции Каньяса, но не дождался. Мне показалось это хорошим знаком: Каньяс был умным и опытным адвокатом, поэтому я подумал, что если что и могло удивить его в нашей встрече, то не мои слова, а то, что я позвал его для того, чтобы говорить ему столь очевидные вещи. Он несколько секунд молчал, держа в руках отчет о Гамальо, и выжидательно смотрел на меня, словно догадываясь, что я еще не закончил. Я вздохнул и произнес: «Но наши власти хотят адаптировать его к жизни в обществе. Для них это вопрос политики: автономное правительство решило использовать Гамальо для того, чтобы продемонстрировать Мадриду, что им приходилось исправлять ошибки прежней центральной власти и творить добро там, где раньше сеялось зло. К тому же это был не только политический, но и личный вопрос — во всяком случае, для главы пенитенциарного ведомства Каталонии Пере Прада. С этим господином я на тот момент недавно познакомился, и он показался мне хорошим человеком. Однако, к сожалению, этим все не ограничивалось: он был также рьяным католиком, полным благих намерений и верящим в изначальную доброту человеческой природы. В общем, довольно опасным типом. Я рассказал Каньясу, что Прада заинтересовался Гамальо и, поговорив с ним пару раз в «Куатре Камине», решил взять его под свою опеку и лично заботиться о его возвращении в общество, привлекая к этому делу и свое ведомство. Это была одна из причин, по которой Гамальо перевели в Жирону. Прада решил, что в такой маленькой тюрьме, как эта, Сарко сможет получить более внимательное отношение и индивидуальный подход. Под конец я описал Каньясу распорядок, которому с того момента должна была подчиняться жизнь Гамальо в тюрьме — распорядок, регламентировавший каждый его шаг и, по словам самого Прада, призванный обеспечить Сарко абсолютный комфорт».

— Вы должны были работать над возвращением Гамальо в общество, не веря в возможность этого возвращения.

— Да. Однако я никого не обманывал. Я сразу высказал свое мнение Прада и другим сотрудникам пенитенциарного ведомства. И я повторил все это Каньясу, во время нашей встречи в моем кабинете. Я не верил, что Гамальо мог адаптироваться к нормальной жизни. И еще меньше верил в возможность добиться этого таким образом. В первую очередь его перевод в Жирону являлся ошибкой: в те времена Сарко все еще был известным персонажем в Каталонии, не говоря уже о нашем городке, где у него по-прежнему жили родственники и друзья, хотя и не поддерживавшие с ним связь. Напротив, в любой другой тюрьме где-нибудь в Кастилии, Галисии или Экстремадуре Сарко уже был никем, его слава померкла, и это было хорошо для Гамальо, потому что, пока Сарко не перестал быть легендой, Гамальо не мог поднять голову, то есть существование Гамальо было возможно только в том случае, если бы Сарко умер. Не знаю, достаточно ли ясно я выражаюсь.

— Абсолютно.

— Однако в нашей тюрьме мы только и делали, что продолжали культивировать миф о Сарко, обращаясь с ним не как с обычными заключенными и предоставляя ему различные привилегии. Эти привилегии были контрпродуктивными, ведь в тюрьме Жироны, как в любой другой, было две власти: одна — исходившая от тюремного начальства, а другая — от самих заключенных. Начальник, то есть я, еще мог мириться с привилегиями, хотя все это и было мне не по душе, но у других заключенных это не могло не вызывать раздражения. Я вам больше скажу: привилегии в тюрьме вредны — они провоцировали враждебность со стороны тех, кто ими не пользовался, и становились препятствием на пути к освобождению Гамальо, поскольку позволяли ему осознавать свое особое положение и чувствовать себя не таким, как другие заключенные, что продолжало подпитывать легенду Сарко. В общем, примерно это я и высказал тогда Каньясу.

— И что он вам ответил?

— Каньяс меня удивил. Я всегда считал, что хороший адвокат вынужден быть циником. Его работа — защищать воров и убийц, он радуется, когда им удается избежать тюрьмы. И в то же время эта несправедливость является фундаментом справедливости, потому что