У дороги бедные дети один за другим подходили ко мне ицеловали руку. Чабан Мехмед и Зехра прислали мне новорожденного козленка, укоторого даже еще не открылись глаза. Я передала этот теплый комочек в рукиМунисэ. Подарок пастуха растрогал меня до слез. Наконец грустно зазвенеликолокольчики, и телега покатила по безлюдной дороге, оставив позади деревнюЗейнилер. Мы с Мунисэ махали ребятам до тех пор, пока их головы не скрылись зачерными скалами.

Едва наша телега остановилась перед гостиницей, мы оказалисьсвидетелями веселой картины. Старый Хаджи-калфа гнался за огромной кошкой,

которая выскочила из дверей с куском печенки в зубах.Размахивая марпучем[72], как плеткой, он промчался мимо телеги, крича:

— Погоди у меня, проклятая кошка! Я тебе шкуру спущу!

Я окликнула:

— Хаджи-калфа!

Старик остановился, но не мог сразу сообразить, кто егозовет.

Тут наши глаза встретились. Хаджи-калфа вскинул вверх руки ипрямо посреди улицы что было силы завопил:

— Ах, моя дорогая учительница!

Надо было видеть радость старого номерного. Он веселокрикнул вслед кошке, которая с добычей в зубах пыталась вскарабкаться на стенуразрушенного сарая:

— Беги, жри себе на здоровье! Не бойся, все тебепрощаю!.. — и кинулся ко мне.

Хаджи-калфа был так рад встрече, что заметил Мунисэ, котораяшла следом за мной с козленком на руках, только на втором этаже гостиницы.

— Вай, ходжаным, а кто это? Откуда она взялась? —спросил старик.

— Это моя дочь, Хаджи-калфа. Разве ты не знаешь? Я вЗейнилер вышла замуж, и теперь у меня дочь.

Хаджи-калфа погладил Мунисэ по щеке.

— Смотри не на того, кто говорит, а на того, ктозаставляет говорить. И такое случается, если бог захочет. Девочка хорошая,крепкая, ладная.

По счастливой случайности моя старая комната с голубымиобоями оказалась незанятой. Как я обрадовалась!

Вечером Хаджи-калфа потащил меня к себе домой ужинать. Яхотела отказаться, сославшись на усталость. Но старик и слушать не хотел.

— Вы посмотрите на нее! Устала!.. Хоть шесть месяцевбудешь идти пешком — все равно цвет твоего лица не изменится. Клянусь тебе!..

Все хорошо, все прекрасно, но вот только один вопрос не даетмне покоя… Вчера вечером, перед сном, я занялась финансовыми расчетами.Результат оказался столь плачевным, что мне не хотелось даже верить. Я вторичнопосчитала, уже по пальцам. К сожалению, ошибки никакой не было. Всескладывалось очень грустно, но я не могла удержаться от смеха. До сих пор мнеказалось, что я живу на деньги, заработанные моим трудом. Но оказывается, ярасходовала те скромные сбережения, которые у меня имелись.

Моя бедная Гюльмисаль-калфа говорила, что я поступаю оченьопрометчиво, отправляясь в чужие края и не имея при себе достаточно денег. Онапродала бриллиант, доставшийся мне от матери, зашила вырученные деньги вмешочек и отдала мне.

Все это время у меня было много расходов. И понятно: ведь ятак долго сидела без работы. Много денег ушло на переезды. Да я никогда и недумала, что мне придется работать всего-навсего сельской учительницей смизерным окладом. Меня окружали голодные, несчастные дети, и я считала своимдолгом оказывать им посильную помощь. Но люди часто бывают бессовестными…Видно, мое доброе лицо придавало беднякам смелость, и в последнее времяколичество рук, протянутых ко мне за подаянием, увеличилось.

Конечно, моего жалованья (я до сих пор так и не знаю,сколько оно составляло) не могло хватить на все мои нужды. За два месяца мнедаже не уплатили. Итак, расходов было много, и всякий раз, когда наступалиденежные затруднения, я обращалась к своему заветному мешочку. Но сейчас мешочекбыл так легок, что я даже не осмеливалась пересчитать его содержимое.Оказывается, несмотря на все мытарства и страдания, последние пять месяцев ямогла просуществовать только благодаря средствам, оставшимся у меня послесмерти родителей.

Я сидела в коридоре на лестничной перекладине и задумчивотеребила листочки чинары, которые лезли в окно. От этих грустных мыслей мнехотелось и плакать и смеяться. Но я снова придумала себе утешение:

«Не горюй, Чалыкушу! Да, ты ничего не заработала… Но ведь тыузнала, что такое жизнь, узнала, что значит перебиваться, научилась терпеть. Аразве этого мало? Теперь ты бросишь ребячество и станешь солиднойблаговоспитанной дамой…»

Вдруг в темном коридорчике поднялся переполох. Старыйслужитель с пальто в одной руке, с тросточкой — в другой промчался к кабинетузаведующего.

Через несколько минут на лестнице показался самкрошка-заведующий. Величественно подняв голову, поблескивая моноклем, онпроследовал к себе.

Я хотела войти следом за ним, но тут передо мной выросбородатый служитель, который только что пронес пальто и трость Решита Назыма.

— Погоди, погоди, ханым, — остановил онменя. — Пусть бей-эфенди передохнет. Куда торопишься? Удивляюсь, как тыдевять месяцев высидела в животе у матери?

Я уже успела привыкнуть к подобному обращению, поэтому и неподумала сердиться, а, напротив, мягко попросила:

— Дорогой папаша, когда бей-эфенди выпьет свой кофе,дай ему знать. Скажи: «Приехала учительница, которую вы ждете…»

Разумеется, заведующий отделом образования не ждал меня. Но ярешила, что, если скажу так, служащий, возможно, проявит большее усердие. Чтоделать? Приходилось прибегать к подобным хитростям.

Через пять минут старый служитель опять появился в дверях.Так как я была в черном чаршафе, он не сразу заметил меня и принялся ворчать:

— Где эта женщина? Хай, аллах!.. Торопит толькочеловека, а сама убегает.

— Не сердись, отец, я здесь. Можно войти?

— Входи, входи, желаю удачи.

Решит Назым с непокрытой головой восседал за столом. Онразговаривал с пожилым мужчиной, который развалился в кресле. Важный, надменныйголос заведующего как-то не вязался с его крошечной фигурой.

— Эфендим, что за страна, что за страна! —восклицал он. — Совершают такое мотовство, живут так расточительно и немогут заказать себе визитную карточку! Сотни человек в день передают черезслужителя, что они хотят меня видеть. Но разве может служитель правильновыговорить их имена!.. Вот и получается неразбериха! Я сторонник того, чтобы вучреждениях применять

систему Петра Безумного[73]. За чиновниками надо следить нетолько на работе, но и в их личной, частной жизни. Надо смотреть, что они едят,что пьют, где сидят, где гуляют, как одеваются. Надо повсеместно вторгаться вих жизнь. Как только я пришел, первым делом разослал по школам указ, гдезаявил, что уволю всех учителей, которые не будут бриться хотя бы раз в двадня, которые будут ходить в неглаженых брюках и носить рубашки без воротничков.Вчера делал ревизию в одной школе. Встречаю у дверей учителя. Я сделал вид, чтоне узнаю его, и говорю: «Пойди скажи учителю, пришел заведующий отделомобразования». Тот мне отвечает: «Эфендим, учитель — ваш покорный слуга…» Я емуговорю: «Нет, ты, наверно, сторож в этой школе. Учитель не может ходить в такомтряпье. Если бы я встретил учителя, одетого таким образом, я бы за шиворотвытолкал его на улицу…» Неряха даже остолбенел, а я, не глядя на него, вошелвнутрь. Завтра опять наведаюсь в эту школу и, если увижу учителя в таком жеодеянии, тотчас уволю.