— Ты была права, — взволнованно продолжалаона. — Его было невозможно не любить. Он часто приезжал к тебе в пансион.Помню, тогда я и увидела его впервые. У него была такая необыкновеннаявнешность! Ах, как жалко!.. Я тебе так сочувствую, Феридэ! Мне кажется, длямолодой девушки не может быть большего несчастья, чем смерть любимого жениха…

«Я так тебе сочувствую, Феридэ! Мне кажется, для молодойдевушки не может быть большего несчастья, чем смерть любимого жениха…»

Когда ты это сказала, Кристиана, я потупилась, потом закрылаглаза и пробормотала: «Да, да, ты права…» Что еще можно было ответить. Но яобманула тебя, Кристиана. У молодых девушек бывает большее горе. Пережитьсмерть любимого жениха не такое уж несчастье, как ты думаешь. У них естьбольшое утешение. Пройдут месяцы, годы, и когда-нибудь, ночью в темной холоднойкомнате, в чужом краю, они смогут представить себе лицо жениха, у них будетправо сказать: «Последний взгляд любимых глаз был устремлен на меня». Губамисвоего сердца они поцелуют лицо милого видения.

А я лишена такого права, Кристиана.

Сегодня утром я приступила к урокам в женском педагогическомучилище Б… Наверное, я быстро привыкну к новому месту. Но вы не поверите, еслия скажу, что после Зейнилер мне здесь не понравилось.

Мои сослуживцы, кажется, неплохие люди. Мои ученицы примерномоего возраста, некоторые даже старше, совсем взрослые женщины.

Директор — славный человек, зовут его Реджеб-эфенди. Онносит чалму.

Когда я пришла в училище, муавинэ-ханым[75] сразу же отвеламеня в его кабинет. Она сказала, что Реджеб-эфенди ушел в отдел образования, новот-вот должен вернуться, и попросила подождать.

Полчаса я разглядывала из окна сад и пыталась прочестьнадписи на табличках, висящих на стене.

Наконец директор пришел. По дороге он попал под проливнойдождь. Его лята[76] промокла насквозь.

Увидев меня, он сказал:

— Добро пожаловать, дочь моя. Мне только что сказали отебе в отделе. Да благословит нас всех аллах!

У директора было круглое, как луна, лицо, обрамленное такойже круглой седой бородкой; щеки красные, словно яблоки: раскосые глаза смотрелив разные стороны.

Поглядев на струйки воды, стекавшие с ляты, он сказал:

— Ах, будь ты неладен!.. Забыл взять зонтик. И воттакое получилось теперь. Говорят, дурная голова ногам покоя не дает. А на этотраз досталось моей ляте. Извини, дочь моя, я чуть пообсохну. — И он принялсяраздеваться.

Я поднялась со стула и сказала:

— Эфендим, не буду вас беспокоить. Зайду попозже…

Реджеб-эфенди движением руки приказал мне сесть.

— Нет, милая, — сказал он. — К чемуцеремониться? Я ведь тебе как отец.

Под лятой на директоре оказалась полужилетка-полурубаха изжелтого атласа с фиолетовыми полосками. Судя по воротнику, это была рубашка, асудя по карманам — жилетка.

Реджеб-эфенди придвинул стул к печке и протянул к огню своиогромные кожаные ботинки, подбитые здоровенными гвоздями в форме лошадинойподковы.

Директор говорил очень зычным голосом, от которого в ушахзвенело, словно рядом колотили молотком по наковальне. Букву «к» он произносилкак «г».

— Да ты совсем ребенок, дочь моя! — сказал он.

Эти слова, которые я слышала почти везде, уже порядком мненадоели.

— Конечно, тебе нелегко досталось это место, но гораздотруднее его сохранить. Поэтому ты будешь стараться. Мои преподавательницы — всеравно что мои дочери. Они должны быть обязательно серьезными. Как-то однасовершила глупость. Будь она неладна! Я даже не посоветовался с заведующимотделом образования, отдал ей паспорт и выгнал вон. Разве не так было,Шехназэ-ханым? Ты что, дала зарок рта не открывать?

Муавинэ-ханым была тщедушной женщиной средних лет сболезненным лицом. Перед тем как что-нибудь сказать, она долго откашливалась. Язаметила, что она давно уже пыталась вмешаться в разговор.

— Да, да! Было такое, — раздраженно ответила онадиректору; и тут же ни с того ни с сего выпалила, как бы не желая упуститьслучая, раз уж ей

дали слово: — Хамалы[77] не соглашаются меньше чем за двамеджидие. Что нам делать?

Реджеб-эфенди вскочил со стула, словно загорелисьподкованные подошвы его ботинок, над которыми уже заклубился пар.

— Вы посмотрите на этих болванов, будь они неладны!Честное слово, мне самому придется взвалить на спину вещи и тащить. Я человексумасшедший. Так и сделаю. Пойди и передай им это! — затем он опятьповернулся ко мне: — Ты видишь мои косые глаза? Клянусь аллахом, я за тысячу лирне продам их. Стоит мне взглянуть на моих подчиненных вот так, и они теряютголову. То есть я хочу сказать, что девушка должна быть умной, благопристойной,воспитанной. При исполнении своих обязанностей она должна быть аккуратной, авне стен училища должна строго соблюдать достоинство учительницы.Шехназэ-ханым, ты говоришь, уже пора начинать занятия?

— Пора, эфендим. Ученицы в классе.

— Пойдем, дочь моя, я представлю тебя учащимся. Толькосначала пойди и хорошенько умой лицо.

Последнюю фразу Реджеб-эфенди сказал немного смущаясь,понизив голос. Я растерялась и удивилась. Неужели у меня испачканное лицо?

Мы переглянулись с Шехназэ-ханым. Она, как и я, пребывала внедоумении.

— Разве у меня грязное лицо, эфендим? — спросилая.

— Дочь моя, женщины имеют природную непреодолимуюстрасть к украшениям, но учительница не имеет права входить в класс снакрашенным лицом.

— Но ведь на мне нет краски, господин директор… —сказала я, робея.

— Я еще ни разу в жизни не красилась.

Реджеб-эфенди недоверчиво смотрел на меня.

— Что ты мне говоришь? Что ты мне говоришь?

Тут я все поняла и, не удержавшись, рассмеялась:

— Господин директор, я сама в претензии на эту краску,но что поделаешь? Ею наградил меня сам аллах. Водой не смоешь.

Шехназэ-ханым тоже засмеялась:

— Это природный цвет лица нашей новой учительницы,Реджеб-эфенди.

Наша веселость передалась и директору. Впервые в жизни яслышала, чтобы люди так странно смеялись.