Выслушав все сие, батюшка вдруг переменил свой образ мыслей и отозвался с восхищением о моих суждениях и поступках. Он извинялся, что понапрасну вызвал меня, не зная, как я дело сие принимал, нашел все сказанное мною справедливым, а для оправдания моей поездки советовал изложить все сказанное мною в письме к нему, которое и просил меня тотчас же написать. Я рассудил, что, в самом деле, средство сие было лучшее, чтобы довести до сведения правительства мой образ мыслей, который меня заставляли обнаружить, а, с другой стороны, также лучшее средство оправдаться в общем мнении, если бы захотели иначе перетолковать приезд мой в Москву: ибо тогда я мог дать гласность письму сему, а потому я написал следующее:

Село Ботово, 11 декабря

Я переехал к Е. Ф. Муравьевой, чтобы избежать налетов людей, искавших меня по сему делу; но я от того не избавился.

На другой день ввечеру явился ко мне Кашинцов с бумагой, которую он сам просил выслушать.

– Это, – говорил он, – записка, которая была подана Цынским Бенкендорфу и представлена государю.

Я всячески отговаривался, отзываясь, что мне до нее дела нет, что я не любопытствую входить в чужие дела; но он настоятельно требовал, чтоб я выслушал ее.

– Объясните мне цель, – сказал я.

– Это для того, – отвечал Кашинцов, – чтобы вы проверили, верно ли написаны походы ваши и подвиги.

– На это есть формуляр мой, – сказал я.

– Но мы его не имеем. – Кашинцов так пристал ко мне, наконец, чтоб я выслушал его записку, что я не мог отказать ему.

Она содержала сперва мнения публики московской, что только меня и князя Горчакова считали способными для командования армиями в случае войны; потом следовали суждения публики, на коих такое мнение было основано. Затем еще другие причины, по которым обращалось на меня всеобщее внимание: отец мой, известный трудолюбием своим, умом, познаниями, устройством Общества сельского хозяйства в Москве[86], хутора и училища и пр.

Кашинцов продолжал чтение свое, коим он надеялся восхитить меня. Тут сказано было, что я мало жил в Москве, вел уединенную жизнь в деревне и на все делаемые мне спросы о случившемся на смотру в Севастополе отвечал, что я не судья государю, что и справедливо. К тому же прибавили, что я не произносил имени государя иначе, как с восторгом; словом, что я напоминаю поведением и обхождением своим старинного русского боярина, сильно чувствующего опалу царскую, но с терпением переносящего ее. Кашинцов кончил и спросил, как я находил записку эту.

– Выражения ее превыспренни, – отвечал я.

– Это уже нам остается, это наше дело.

– Конечно, не мое, и я прошу вас опять нигде к этому делу не мешать моего имени.

– Да вы позвольте мне, по крайней мере, письма ваши к батюшке вашему отдать Александру Мордвинову, которого я скоро увижу: дня через четыре я в Петербург еду.

– Не я вам письма сии отдал, – сказал я, – ничего я не прошу, а меня вынудили объясниться. Не могу руководить вашими действиями в деле собственно до вас, а нисколько до меня не касающемся.

И сим кончилось тягостное для меня заседание. Кашинцов – добрейший человек; он действует и по приказанию правительства, и по собственному участию во мне, полагая, что я несчастлив быть в отставке, и если б имя батюшки в сем случае не было замешано, то я бы давно прекратил иски их и домогательства, которые считаю совсем неприличными.

За сим следовало новое. Кашинцов, уверяя меня в преданности Цынского, которого я не знал, изъявил желание его со мной познакомиться. Я отвечал, что готов принять его на другой день поутру. Потом стал он просить меня к себе на другой день ввечеру, говоря, что я там и Цынского найду, причем он довольно показал ограниченность свою, прося меня приехать в звездах для того, чтобы Цынский видел и мог бы сказать, как я дорожу знаками отличия. Всякого другого я бы отделал за такое предложение; но на Кашинцова нельзя было сердиться, потому что это происходило от простодушия его, и мысль сие пришла к нему на ум потому, что иногда я надевал фрак со звездами, чтобы выехать со двора. Я отвечал ему, что не имел ни привычки, ни надобности казаться иным, что был, приеду, как мне будет приятно, и что я всего более любил носить сюртук, а там, что подумает Цынский или что напишет, мне дела нет. Вперед же сделал я с ним уговор, чтоб о заведенном им деле не было ни слова говорено у него: ибо я мог согласиться слышать его суждения, как человека, мне давно знакомого, но Цынскому, которого я совсем не знал, было бы неприлично говорить о том.

Ввечеру я был у Кашинцова. Там были батюшка и Цынский, который приезжал ко мне поутру, но не застал меня дома. Цынский человек без большого образования, но умный, хитрый, ловкий и деятельный. Он особенно покровительствуем графом Орловым, у которого был квартирмистром в полку, когда он командовал конной гвардией[87], правил всеми его делами и полком, который он за него и сдал. Орлов поэтому доставил ему и звание флигель-адъютанта, и место обер-полицеймейстера в Москве, и многие значительные денежные награждения от государя и, наконец, в теперешний приезд государя, он назначен в свиту государя.

Близкие сношения между Цынским и Кашинцовым довольно странны: люди совершенно разных свойств. Но причиной тому сходствие обязанностей их. Бенкендорф, в бытность свою в Москве, приказывал Кашинцову в присутствии Цынского быть с ним в близких сношениях, первому по тайной, другому по гражданской полиции. Цынский до того еще сблизился с Кашинцовым, потому что желал иметь руку в действиях тайной полиции и употребить ее в свою пользу, как и делают многие.