Он придирчиво смотрел товар, сжал в кулаке, чтобы проверить, сильно ли мнется, намотал на локоть и потянул до треска – не порвалась.

– Хорошая штука. Куплю аршинов 15 дочерям на платья, а то они повадились на прогулках найти чей-нибудь амбар и прыгать с балок в сено.

Он не врал, но его слова приняли за шутку и засмеялись.

– Единственно боюсь, что какой-нибудь нерадивый хозяин бросит вилы, – пожаловался император.

– Тогда возьмите с шелковой нитью, – предложил продавец.

– Это что ж, кираса? – возмутился царь.

– Кираса не кираса, а если жало пойдет не прямо, по касательной, то соскользнет.

– Будем надеяться, – буркнул Никс. – А хороший у тебя товар, любезнейший.

Похвала полюбилась.

– Ваше величество похожи на вашего покойного брата. Он тоже сюда заходил.

– А покупал?

– Понемногу.

– Ну мы не князья Радзивиллы. Прошлый-то в Париже всегда забирал полмагазина, говорил, что потом легче выбросить ненужное. Парижане были в восторге.

– Лучше бы он в Варшаве тратился, – послышались голоса. – Нам бы тоже понравилось. А то за границей деньги на ветер бросать!

– Это какой Радзивилл? Молодой или старый? Граф Доминик или его папаша?

– Папаша, – сразу отозвался император. – Хотя и Доминик хорош. Не только изменил присяге. Но и дочку бросил. Фанни. Ее моя мать приняла на свое воспитание.

Кто-то закивал головой: жаль сиротку. Кто-то закусил ус: многие тогда подались к Бонапарту, не след вспоминать.

– Хотя не могу не восхититься его храбростью, – продолжал император, всем естеством чувствуя настроение толпы. Даже чужой, латинской. – В сражении, где его убили, он, видя, что снарядов больше нет, подбирал руками вражеские ядра и еще горячими заталкивал их в жерла пушек.

Вокруг пришли в восторг: вот истинно польское геройство!

«Пока одним из ядер ему не оторвало голову», – подумал Бенкендорф. Он видел, что государь наигрывает, но не осуждал его. Император должен нравиться. Покойный Ангел умел это блестяще. Никс учился.

Подвиги Радзивилла воодушевили офицеров. Они разом заговорили, что и сами готовы на лету ловить ядра.

– Эх, братцы, – с заметной печалью вздохнул император. – Вас-то мне на Дунае очень не хватало. Что ж дома хвастать? Я уже и провинцию для вас приглядел. Валахию. Но вы замешкали.

Что тут началось! Славы и трофеев хотелось всем. Новых земель для изобиженной Польши тоже. «Мы бы… Мы бы…» Силен здесь народ глотки драть.

– Что говорить? Проворонили, – обрезал царь. – Не захотел брат вас в поход снарядить.

Пусть знают, на кого сердиться. При имени Константина толпа недовольно загудела. Вот тут Бенкендорф увидел Морица. Тот был совсем рядом и имел настолько бледное лицо, что генерал сразу заподозрил неладное. Ну не бывает у добрых подданных таких лиц! Парень явно решился на что-то ужасное.

Александр Христофорович дернулся вперед, своротил несколько человек, получил локтями по ребрам и очутился перед юным графом Потоцким даже быстрее, чем ожидал. Мориц ошалело уставился на него, а отец, не мешкая, прижал его всей грудью к стоявшим позади, в ужасе ощутив животом спрятанные под мундиром пистолеты. И рявкнул:

– Меня ищешь?

Мориц побледнел еще больше и попытался податься назад, в образованную испуганными людьми брешь. Александр Христофорович был склонен отпустить паршивца. Его аж холодный пот прошиб, и ноги подогнулись. Ведь мог выстрелить, и не в него, грешного, а в демонстрировавшего приязнь польскому сброду государя!

Но переодетые полицейские не дали Морицу далеко уйти, подставили подножку бегущему, тот разлетелся на мостовой. Мигом на юношу навалилось человека три, заломили руки, отобрали оружие и поставили на ноги.

Толпа ликовала, точно ей показали фокус. Государь бровью не повел. Приблизился, с высоты своего роста окинул мальчишку хмурым взглядом. Причем Морицу показалось, что он вместился в этот взгляд полностью: с ног до головы.

– Сколько тебе лет?

Парень сжался.

– Который год, говорю? – Император перешел на французский, видя, что молодой человек из хорошей семьи.

– Семнадцать! – выпалил Мориц по-польски.

– Шестнадцать, – прошептал Александр Христофорович. – Ваше величество, полных шестнадцать. – Он обрел голос и шагнул вперед. – Это младший сын графини Потоцкой.

Император как будто не обратил на шефа жандармов внимания. Он смотрел в лицо юноши, чем-то ему очень хорошо знакомое.

– Ты собирался выстрелить?

– Да, государь. – У Морица хватило мужества сказать правду. Он сначала опустил, а потом резко вскинул голову. Среди толпившихся вокруг людей были и студенты университета, такие же «мальчишка», как он, которые с большим сочувствием смотрели на попавшегося. Мориц поймал на себе несколько полных понимания и поддержки офицерских взглядов. Он сам был в форме – голубой ментик с серебряным шитьем. Император тоже узнал форму Виленского гусарского полка.

– Хорошо, что вы не скрывались за фраком, – похвалил он и обратился к толпе. – Фрак – все равно что маска. Его надевают те из военных, чья совесть нечиста. Бабахнуть из-за чужого плеча и скрыться. А тут все сразу о человеке сказано: корнет, ни одного боя не видел, но готов умереть. Мундир всегда изобличает честного человека.

Его слова о форме понравились офицерам. Они закивали. Хотя враг, а верно говорит о самой сердцевине их жизни. Фрак – дело хорошее, если во тьме идешь под балкон к даме и с тьмой же хочешь слиться. А если задумал дело делать, изволь себя показать. Надень мундир.

– И за что же ты меня так ненавидишь? – тем временем спросил государь, подступая к Маврикию. – Что я лично тебе сделал?

Юноша растерялся. Этот рослый царь ему еще ничего сделать не успел. Да и собирался ли? Захотелось бросить прямо в чистое мраморное лицо стихи Красиньского:

– «Я с молоком матери всосал, что ненависть к вам свята…»

«Что с молоком матери, это точно», – подумал Александр Христофорович.

– Вы убиваете нас, унижаете, ограбили. Связали, сели на грудь и хотите, чтобы мы не дергались. Так удобнее будет размозжить голову камнем! – выпалил Мориц.

Вокруг опять загудели: парень-то смелый. То-то, знай наших! Помирает, а все огрызается.

– Стоп! – рявкнул на него, а больше на толпу император. – Все эти глупости я и без тебя знаю. «С Востока мудрость лжи и ночь коварства. Капкан из золота, ногайка рабства. Грязь, мор и яд», – процитировал он Цаприана Норвида, показав тем самым, что не питает иллюзий. Русские для поляков – семь казней египетских, а он сам – страшный фараон. – И про Прагу, и про ваше отступление знаю. Кстати, зачем пожаловали? Лаптем щи хлебать? – последняя фраза показывала, что Николай ради этих подданных вовсе не готов сойти с места и убеждений менять не будет. – Но я-то сам тебе чем насолил? – Он переводил разговор в непозволительную для патриотов плоскость. – Вот я человек, и ты человек. Я что тебе, человеку, сделал?

Мориц был не готов. Ничего дурного этот верзила ему еще не делал.

– Ты любишь свой дом. Я тоже люблю свой. А что дома наши на месте стоять не могут, если ты не выстрелишь в меня или я тебе шею не сверну?

– Вы отобрали у нас…

– Да, согласен, – кивнул государь. – Многовато цапнули.

Вокруг послышался смех.

– Но ты скажи, там, где цапнули, поляки живут? Католики?

– В Литве живут, – отозвался юноша.

– Вот она к нам никак и не прирастает, – вздохнул император. – А где еще?

– В Подолии, на Волыни, в Малороссии, много где, – послышались голоса. – Да мы везде живем.

– А я вам разве запрещаю? – немедленно парировал Никс. – Хоть в Москве. Хоть