Среди сотен свитков, лежащих свёрнутыми вдоль стен, находился массивный свод законов, сопровождаемый теперь пособием для студентов. Но Юстиниан редко обращался к нему. Закон был написан на пергаменте и папирусе, уже готовый, разжёванный и прокомментированный, но ни разу не поставленный под сомнение. Иногда император бросал взгляд на своё собственное имя, написанное много лет назад: «Флавий Юстиниан, победитель готов, франков, германцев, славян, аланов, вандалов и всей Африки, божественный, славный завоеватель Август».

Стали эти слова правдой? С помощью логических умозаключений, раскладывая по полочкам звучные латинские слова, он пришёл к выводу, что большинство из написанного правда. В Августеоне его статуя из позолоченной бронзы будет вечно носить регалии Константина, украшенные перьями. Разве Юстиниан не величественнее Константина, которому пришлось разделять власть с епископом церкви и подчиняться мнению сената? После долгих раздумий император решил, что одна его рука на портрете должна держать земной шар и крест, а другая быть поднята высоко, будто отдавая приказ. Он мечтал о кратких и простых словах, начертанных внизу. Должна быть упомянута слава. Возможно, двух слов будет достаточно: Gloriae Perennis — слава его правления продлится вечно.

Размышляющего императора потревожили далёкие звуки. Крики лодочников и песни на неизвестных языках уличных торговцев никогда не умолкали и долетали до дворца. Порой он поднимал свою лысеющую голову с венчиком седых волос и спрашивал у Феодоры, о чём они поют.

Никто не говорил правителю, что его закон, введённый в Италии, не мог вернуть прошлого. Люди никогда не станут единым народом. Он не знал, что могущественный свод законов не оставлял места для споров, для местных традиций и будущих изменений. Он представлял собой единую власть и гласил устами Юстиниана: «Нет ничего священнее, чем императорское величие».

Правитель строил дороги, акведуки для людей и величественные церкви в святых местах. Но само человечество было ему неподвластно.

В своём воображении сын Саббатия представлял империю уже возрождённой. Он верил, что она управляется единым законом. Оставалось только объединить церковь. Это могло быть претворено в жизнь, если геркулесов труд по восстановлению империи, закона и церкви не пропал впустую. По сравнению с этим нечеловеческим трудом законы, войны и реформы были пустяками, которые, по мнению Юстиниана, можно было решить одной волей цезаря. Однако некоторые вещи были неподвластны даже ему, например тайна жизни и Божий промысел.

Несгибаемая воля Юстиниана закрыла двери последней афинской языческой школы и создала Великую церковь для всей империи, успешно изгнав оттуда как еретиков ариан и несториан, так и манихеев и зороастрийцев востока. Но во что мог верить его народ?

В этом весь вопрос, такой простой и такой глубокий, как сам океан. Юстиниан верил, что на него ответит император-басилевс. Без ответа не могло быть единой христианской церкви. В течение пяти лет после смерти Феодоры Юстиниан посвятил себя своему последнему делу. Он трудился один, потому что обычные люди не могли ему помочь. В голове семидесятилетнего старца роились воспоминания, словно всё случилось лишь вчера. Годы сливались воедино. Реальность смешивалась с грёзами, и над всем неизбежно витал дух мёртвой женщины.

Феодора никогда не уступала ему в вопросах религии. Его заставили пообещать, что он защитит патриархов востока. Когда он закрывал глаза, вспоминая её гроб в церкви Апостолов, перед взором всегда всплывал непреклонный Анфимий. В понятии единой церкви так много составных частей: и слова Иисуса Христа, и учения апостолов, и писания святых отцов, и писания самого Августина.

Был опыт первых церквей. Иерусалим, Антиох и Александрия вспоминали времена первых апостолов. Восточные патриархи быстро привыкли к священным ритуалам, отвергая превосходство Рима и Константинополя, возбуждая идеи сепаратизма и национализма. Эти вопросы были вечны. Они касались природы Христа, кого он воплощал: человека или Бога; природы матери, земной или священной. Мог простой смертный спасти всё человечество? Могла смертная женщина быть Богородицей? Распространялось ли спасение на язычников, которые едва понимали истину? Могла ли одна вера спасти душу?

Сколько людей последовало, а после оставило тех, кто отвечал на эти вопросы, но по-разному: Нестора, Ария, Августина, Оригена, Василия и Кирилла? Каждое поколение было свидетелем новых перепутий, и каждый раз народ требовал у своих вождей новой правды. Юстиниан вспоминал крики людей: «Святый, святый! Троица восторжествовала. Мы православные братья с единой верой и единой душой. Православная вера победила».

Так приветствовали его дядю Юстина. Об этом так написал Григорий Нисский: «Повсюду торговцы тканями, менялы и зеленщики спорят о вопросах, на которые нет ответа. Если вы спросите человека, сколько оболов должны ему, он начнёт распространяться о том, был ли Спаситель рождён человеком или нет. Если я спрошу о цене хлеба, пекарь ответит, что Отец могущественнее Сына. Если вы захотите узнать, готова ли ваша ванна, вам скажут, что Сын был создан из ничего».

Четвёртый вселенский собор встретился в Халкидоне и принял решение по подобным вопросам. Вероисповедание Халкидона объявило о существовании двух начал, объединённых в Христе, и стало православным. Вместо успокоения умов собрание Халкидона усилило противоборство. Восточные патриархи строго придерживались своей веры о едином начале Христа и выступали против «тех, кто разделяет и смущает». Иногда казалось, что если бы вся энергия и мысли людей направились бы вовнутрь, то пошли бы на спасение душ. Отшельники уходили из городов. Монахи прятались в монастырях и собственноручно трудились, не обращая внимания на требования уличной толпы. От пустынь Ливии до монастырей Эдессы восточные священники, верившие в единую природу Христа, монофиситы, как их называли, восставали против решения, принятого в Халкидоне. Их горячая вера произвела раскол в империи, и они стали противниками православных. Цирковые фракции разделились, возникла угроза гражданской войны. В империи стали появляться идеологические формирования, поскольку Египет придерживался веры Александрии, а Сирия — веры Антиоха, Феодоры.

Юстиниан не мог спорить с Феодорой, хотя и понимал всю разницу их мнений. «Я всего лишь женщина и не понимаю этих противоречий». Вера Феодоры была поистине слепа. Но Августин сказал: «Понимание — вознаграждение, даваемое верой».

Феодора не читала книг. Она говорила, пусть церкви останутся прежними, там, где они были всегда. Если что-то менять, то можно погубить их.

Нельзя было дальше терпеть раскол. Он, словно василиск, наблюдал за Юстинианом, беспокоил Виталиана в те первые годы. Заставлял православных объявлять восстания, ещё больше сплачивал ариан, формируя железный обруч вокруг Средиземного моря. Юстин ведь также пытался примириться с Римом, когда Белизарий отправился туда, православие, казалось, триумфально вступило в город, однако о примирении патриархов запада и востока не могло идти и речи.

Нельзя было допустить, чтобы православная и монофиситская церкви противостояли друг другу. Юстиниан пытался принудить их пойти на уступки, говоря папе Агапету: «Я заставлю тебя согласиться с нами или отправлю тебя в ссылку». Но вместо этого, по принуждению Агапета, он сослал Анфимия.