время как они притворяются служащими Богу постом» Те, на кого они нападают, «подобны пчелам, а они сами похожи на трутней». Я цитирую этот отрывок не для того, чтобы утверждать, что были монахи в дни Либания, в чем никто не сомневается, но чтобы показать его отношение к Христианству, поскольку его произведения выдают его.

Нуманций в том же столетии описывает в стихах свое путешествие из Рима в Галлию: одна книга поэмы сохранилась; он попадает на два христианских острова, которые встречаются ему на пути. Он описывает первый: «Остров находится в запущенном состоянии, будучи наполнен светоненавистниками. Они называют себя монахами, потому что желают жить только в одиночестве. Они страшатся даров из-за боязни превратностей в судьбе. Так Гомер описывает, что меланхолия была причиной беспокойства Беллерофонта; ибо сказано, что после ран скорби человечество рассердило обиженного юношу». Он встречает на другом острове христианина, которого он знал прежде, из хорошей семьи и удачливого, и счастливого в браке, который был вынужден из-за гонений покинуть людей и богов, и, доверчивый изгнанник, жить в низменном укрытии. «Не это ли стадо, — он продолжает, — хуже, чем зелье Цирцеи? Тогда тела были изменены, теперь — умы».

28

В «Филопатрисе», который является произведением автора четвертого столетия [51], Критий представлен бледным и пугливым. Его друг спрашивает его, видел ли он Цербера или Гекату; и он отвечает, что слышал болтовню неких «трижды проклятых софистов», которая, как он думает, приведет его к сумасшествию, если он услышит ее снова, и, наверное, отправит его головой вперед с какого-нибудь утеса, как это бывает. Он удаляется для утешения с этим его другом к приятному месту, затененной поляне, где летают ласточки и поют соловьи, и журчит тихий ручей. Трифон, его друг, выражает опасение, что он услышал какое-то заклинание, и по ходу диалога, прежде чем его друг расскажет свою историю, он должен дать некоторое представление о Христианстве, будучи сам христианином. Говоря о творении, описанном Моисеем, он сразу же обращается к тому учению об особом провидении, которое так неприятно Плутарху, Веллею у Цицерона, Цецилию и вообще скептикам. «Бог на небесах, — он говорит, — смотрит на праведных и неправедных и убеждает их поступать так, как записано в книгах; и Он воздаст всем в назначенный день»; Критий возражает, что он не может привести это в соответствие с общепринятой доктриной о Судьбах, «хотя он, возможно, вознесся наверх со своим учителем, и был инициирован в невыразимых мистериях». Он также интересуется, записываются ли дела скифов на небесах; ибо в таком случае, должно быть, там много писцов. После еще нескольких фраз, в ходе которых, как и в предыдущей части диалога, вводится учение о Святой Троице, Критий дает отчет о том, что с ним произошло. Он говорит, что попал в давку на улице; и, когда он спрашивал друга о причине этой давки, другие присоединились к ним (христиане или монахи), и завязывался разговор, часть которого испорчена или малопонятна, на тему, как Геснер предполагает, о притеснениях Юлианом христиан, особенно духовенства. Один из собеседников в разговоре — жалкий старик, чье «лицо бледнее, чем смерть»; другой имел «гнилой клык и был босой». И Критий сообщает, что ему сказал некий плохо одетый мужчина с гор со стриженой макушкой, что в театре было иероглифически написано имя того, кто хотел бы затопить золотом дорогу. Когда Критий смеется над этой историей, его друг Крато, к которому он присоединился, просит его замолчать, используя Пифагорейское правило; ибо он имеет «самые прекрасные дела, чтобы посвятить его в них, и что предсказание не сон, а правда», и оно будет исполнено в августе, используя Египетское имя месяца. Тот пытается покинуть их в раздражении, но Крато тащит его назад «по наущению этого старого демона». Вследствие этого он вынужден идти «к тем колдунам», которые, как утверждает Крато, «инициированы во всех мистериях». Он находит в здании, которое называется на языке, используемом Гомером, Дворец Менелая, «не Елену, нет, но человека слабого и удрученного», который спрашивает, были ли какие-либо плохие новости, ибо они, как он говорит, «желали наихудшего» и радовались несчастью, как фурии в театре. Когда они спрашивают его, как идут дела в городе и в мире, а он отвечает, что все идет гладко и, по-видимому, так и будет продолжаться, они хмурятся и говорят, что «город находится в родовых муках с плохим рождением». «Вы, живущие наверху, — отвечает он, — и видящие все с высоты, несомненно, обладаете острым восприятием в этом вопросе; но скажите мне, каково небо? Затмится ли Солнце? Будет ли Марс в квадратуре с Юпитером? и т. д.». И он идет на то, чтобы шутить над их безбрачием. Когда они упорно продолжают пророчествовать зло государству, он говорит: «это зло падет на вашу собственную голову, поскольку вы так суровы к своей стране; ибо не так высоко вознесись, вы слышали это, и вы не адепты беспокойного астрологического искусства, но если гадания и заклинания соблазнили вас, то это вдвойне ваша глупость; ибо это — басни старых женщин и предметы для осмеяния». Далее рассказ подходит к концу; но уже более чем достаточно, процитировано, чтобы показать понимание автором Христианства.

29

Таковы были речи язычества после того, как Христианство в течение пятидесяти лет было открыто для всеобщего обозрения; но даже после того, как оно еще пятьдесят лет было открыто миру, Святой Августин все еще должен был защищать его от обвинения в том, что оно является причиной бедствий Империи. А что касается обвинений в магии, когда арианские Епископы вступили в официальную дискуссию с католиками перед Гунгебальдом, бургундским Королем Франции, в конце пятого столетия, мы все еще находим, что они обвиняли христиан в существовании «præstigiatores»[207] и поклонении ряду богов; и когда христиане предложили Королю отправиться в святилище Святого Юста Кентерберийского, где обе стороны могли спросить его по поводу их соответствующих вер, ариане выкрикнули, что «они не ищут магии, подобно Саулу, ибо достаточно для них Священного Писания, которое мощнее, чем все колдовство» [52]. Это было сказано не против чужеземцев, о которых они ничего бы не знали, как Король Кента Этельберт мог бы подозревать Святого Августина и его братьев-миссионеров, но против группы людей, которые жили среди них.

Я не думаю, что можно сомневаться в том, что если бы Тацит, Суетоний и Плиний, Цельс, Порфирий и другие противники Христианства жили в IV веке, то их свидетельства о Христианстве были бы во многом такими же, какими они дошли до нас из предшествующих веков. В