пророкам и сжег их книги. В следующем веке изгнание было наложено на людей, которые ввели поклонение сирийскому богу Сабазию; а в последующем веке Иссеион и Серапион были уничтожены во второй раз. Меценат в Дио советует Августу чтить богов в соответствии с национальной традицией, потому что неуважение к божествам страны приводит к гражданскому неповиновению, принятию чужеземных законов, заговорам и тайным собраниям [42]. «Не попустительствуйте никому, — он добавляет, — отрицающему богов или практикующему колдовство». Древнеримский правовед Юлий Павел установил в качестве одного из главных принципов Римского Права, что те, кто вводит новые или непроверенные религии, должны быть наказаны, а если они из низших классов — лишены жизни [43]. Подобным же образом в одном из законов Константина было предписано, чтобы гаруспики не занимались своим искусством в частной жизни; также существовал закон Валентиниана, запрещающий ночные жертвоприношения или магию. Более близким к нашей цели является тот факт, что Траян был настолько убежден в своем противодействии hetæriæ или тайным обществам, что, когда огонь опустошил Никомедию, и Плиний предложил ему объединить сто пятьдесят пожарных [44], он был напуган прецедентом и запретил это.

22

То, что было сказано, может рассматриваться и с другой точки зрения, согласно которой азиатские обряды были неприятны правительству, как распространяемые бродягами, обращающими в свою религию. Если правительство допускало иностранные суеверия, это было на землях той области страны, в пределах юрисдикции которой они существовали; обращение в новую веру до сих пор неизвестную, формирование новой религии и распространение ее через всю Империю, причем, вероисповедания не местного, но всеобщего, было преступлением против порядка и права. Государство желало мира всюду и отсутствия перемен; «…учитывая, — согласно Лактанцию, — что они были справедливо и заслуженно наказаны за то, что осквернили государственную религию, переданную им их предками» [45].

Конечно, невозможно отрицать, что, собравшись для религиозных целей, христиане нарушали священный закон, жизненный принцип Римской конституции; и именно в этом свете их поведение рассматривалось историками и философами Империи. Очень сильное влияние на часть своих последователей оказал великий Апостол Павел, который предписал повиновение власти, которая есть. Раз за разом, собираясь вместе, они сопротивлялись полномочиям магистрата; и это явление необъяснимо в теории Личного Суждения или Принципа Добровольности. Оправдание такого неповиновения лежит просто в потребности повиновения высшему авторитету некоторого божественного закона; но если бы Христианство было по своей сущности только личным или персональным, как многие сейчас думают, не было бы никакой потребности в их собраниях вообще. Если, с другой стороны, в собраниях для богослужения и Святого Причащения они выполняли обязательные обряды, Христианство навязывало социальный закон миру и формально вошло в область политики. Гиббон говорит, что вследствие эдикта Плиния, «благоразумие христиан временно приостановило их Agapæ[201]; но для них было невозможно совсем пренебречь церковной службой» [46]. Мы не можем сделать никакого другого вывода.

23

По истечении трехсот лет христианским сообществом, по-видимому, было допущено еще более заметное нарушение закона. Это представлено в словах доктора Бертона, который упоминает об эдикте Максимина, который предусматривал изъятие любых земель или зданий у христиан, которые владели ими. «Ясно, — он говорит, — из терминов этого эдикта, что христиане имели в течение некоторого времени во владении собственность. Упоминаются дома и земли, который принадлежали не отдельным людям, но целому сообществу. Их владение такого свойства могло едва остаться незамеченным правительством; но это, по-видимому, было прямым нарушением закона Диоклетиана, который запретил объединениям или ассоциациям, которые не были легально признаны, приобретать собственность. Христиане не были, конечно, сообществом, признанным по закону, в начале царствования Диоклетиана, и можно подумать, что фактически введение этого закона было специально направлено против них. Но, как и другие законы, основанные на тирании и противоречащие первым принципам справедливости, вполне вероятно, что этот закон об общественной собственности был христианами обойден. Мы вправе предполагать, что христиане приобрели земли и дома перед тем, как закон был принят; и их пренебрежение этим запретом может быть воспринято как еще одно доказательство, что их религия тогда обладала такой крепкой опорой, что исполнители законов были обязаны потворствовать им, будучи ослабленными таким многочисленным сообществом» [47].

24

Не удивительно, что судья, который руководил мучениями Святого Романа, называет христиан, согласно Пруденцию, «мятежные люди» [48], что Галерий упоминает о них, как о «нечестивых заговорщиках», а язычник Минуций — как о «людях отчаянной группировки»; что другие считают их виновными в кощунстве и измене и обращаются к ним с теми или иными названиями, которые, ближе напоминая язык Тацита, были отмечены выше. Отсюда яростные обвинения против них как разрушителей Империи, создателей естественного зла и причины гнева богов.

«Люди кричат, — сообщает Тертуллиан, — что государство в осаде, что христиане находятся на своих полях, в своих фортах, на своих островах. Они скорбят, как о своей потере, что люди всякого пола, состояния, а сейчас даже и общественного положения переходят в эту секту. И все же они не желают размышлять о настоящей сущности христиан, о некотором скрытом в христианах добре; они не позволяют себе строить более правильные предположения, они предпочитают не исследовать более тщательно. Очевидна всеобщая направленность мыслей к ненависти имени христианин, с глазами настолько сомкнутыми, что при благоприятном свидетельстве о каком-то христианине, они смешивают с ним упрек этого имени. „Хороший человек Гай Сейус, только он — христианин“. Другой говорит так: „Я удивляюсь тому, что здравомыслящий человек Люций Тициус внезапно стал христианином“. Никто не задумывается, не потому ли Гай был хорошим, а Люций здравомыслящим, что он христианин, или, что поэтому он христианин, что здравомыслящий и хороший. Они восхваляют то, что они знают, они поносят то, что они не знают. Добродетель отдельных людей не имеет такого значения, как ненависть к христианам. Итак, если ненависть была связана с именем, какая же вина в именах? Какое обвинение может быть против слов? Если только какое-либо слово, которое является именем, может иметь варварское, зловещее, непристойное или нескромное звучание. Если Тибр разлился вплоть до стен, если Нил не разлился до полей, если небеса остановились, если земля сдвинулась, если был какой-либо недостаток, мор, то следовало немедленное приказание: „христиан ко львам“» [49].

25

«Люди отчаянной, беззаконной, безрассудной группировки, — говорит язычник Цецилий в упомянутом выше отрывке, — которых собирают из самого низкого сброда, и легкомысленные, легковерные женщины, соблазненные слабостью своего пола, образуют толпу нечестивых заговорщиков, для которых ночные собрания, торжественные посты и неестественная пища, не священный обряд, но осквернение, являются связующим звеном. Племя, затаившееся и ненавидящее свет, бессловесное для публики, но болтливое по углам, они презирают наши храмы,