Я опускаю окно. Тепло дует солнечный ветер, паровозный дымюжно пахнет каменным углем. Она прикрывает глаза, солнце горячими полосамиходит по ее лицу, по играющим возле лба темным молодым волосам, по простенькомуситцевому платью, ослепительно озаряя и нагревая его.

В долинах под Белгородом милая скромностьпразднично-цветущих вишневых садов, мелом белеющих хат. На вокзале в Белгороделасковая скороговорка хохлушек, продающих бублики.

Она покупает и торгуется, довольная своей хозяйственностью,употреблением малорусских слов.

Вечером, в Харькове, мы опять меняем дорогу.

На рассвете подъезжаем.

Она спит. Свечи в вагоне догорают, в степи еще ночь, темныйсумрак, но за ним далекий, низко и сокровенно зеленеющий восток. Как не похожатут земля на нашу, — эта нагая, безграничная гладь с тугими серо-зеленымикурганами! Мелькнул спящий полустанок, — ни куста ни деревца возле него, исам он — каменный, голый, бело-синеватый в этом тайном рождении зари … Какодиноки тут станции!

Вот и в вагоне брезжит день. Сумрак внизу, по полу, но надним уже полусвет. Она, во сне, спрятала голову в подушку, поджала ноги. Яосторожно прикрываю ее старинной шелковой шалью, подаренной ей моей матерью.

Станция была от города далеко, в широких долинах. Вокзал —небольшой, приятный. На вокзале — приветливые лакеи, ласковые носильщики,благосклонные извозчики на козлах домовитых тарантасов, запряженных парой вдышло.

Город, весь в густых садах, с гетманским собором на обрывегоры, глядел с нее на восток и на юг. В восточной долине отдельно стоял крутойхолм с древним монастырем на вершине, дальше было зелено и пусто, долинапереходила в степные скаты. В южной, за рекой, за ее веселыми лугами, взглядтерялся в солнечном блеске.

В городе многие улицы казались тесны от садов и тополей,рядами тянувшихся вдоль дощатых «пешеходов», на которых часто можно быловстретить гордую грудастую девку в обтянутой по бедрам плахте, с тяжелымводоносом на сильном плече. Тополи были необыкновенны своей высотой и мощью,восхищали нас; стоял май, много было гроз и ливней, и как блестяще зеленели онисвоей крепкой листвой, как свежо и смолисто благоухали! — Весна тут былавсегда яркая, веселая, лето знойное, осень ясная, долгая, зима мягкая, свлажными ветрами, санные извозчики ездили с бубенчиками, с их прелестным глухимбормотаньем.

Крупный, загорелый, с кругло стриженой седой головой старикКованько, у которого мы поселились в одной из таких улиц, имел целое поместье:двор, флигель, дом и сад за домом. Сам он занимал флигель, а дом, беленый меломи тенистый от сада сзади и большой стеклянной галереи по фасаду, сдавал нам. Онгде-то служил, придя со службы, сытно обедал, отдыхал, а потом, полураздетый,сидел под раскрытым окном и все пел, покуривая «люльку»: «Ой, на гopi та женцiжнуть…»

Комнаты в доме были невысокие, простые; какой-то древнийсундук под суровым рядном с цветной мережкой стоял в прихожей. Служила наммолоденькая казачка, в красоте которой было что-то ногайское.

Брат стал еще милей и добрей. Надежды мои оправдались —между ним и ею вскоре образовалась родственная и дружеская близость; во всехмоих размолвках с ней или с ним они всегда были на стороне друг друга.

Круг наших сослуживцев и знакомых (врачей, адвокатов,земцев) был подобен харьковскому кругу брата, — я вошел в него легко, судовольствием встретил в нем Леонтовича и Вагина, тоже переселившихся изХарькова. От харьковского этот круг отличался только тем, что состоял из людейболее умеренных, живших почти совсем подстать городу, его миргородскомублагополучию, дружелюбно встречавшихся не только с людьми из всякого другогогородского общества, но даже с полицмейстером.

Чаще всего мы собирались в доме одного из членов управы: онбыл владелец пяти тысяч десятин земли и отары в десять тысяч голов, дом держал— для семьи — богатый, светский, сам же, маленький, скромный, бедно одетый,побывавший в свое время в Якутске, казался в нем жалким гостем.

Во дворе был старый каменный колодец, перед флигелем рослидве белые акации, возле крыльца дома, затеняя правую сторону стекляннойгалереи, поднималась темная вершина каштана. Все это летним утром было часам ксеми уже горячо, ярко, солнечно, однообразно оглашалосьвопросительно-растерянными восклицаниями кур из курятника, но в доме, особеннов задних комнатах, выходивших окнами в сад, было еще прохладно, в спальне, гдеона плескалась, стоя в маленьких татарских туфлях, с зябко напрягшейся грудью,свежо пахло водой и туалетным мылом; она, стыдясь, повертывалась ко мне мокрымлицом, с намыленной сзади под волосами шеей, и топала каблучком:

«Уходи вон!» Потом из той комнаты, где окна выходили нагалерею, пахло заваренным чаем, — там ходила, стучала подкованнымибашмаками казачка; она обувались на босу ногу, ее голые щиколотки, тонкие, каку породистой кобылки, восточно блестели из-под юбки; блестела и круглая шейка вянтарном ожерелья, черная головка была жива, чутка, так и сверкала раскосымиглазами, зад вилялся при каждом движении.

Брат выходил к чаю с папиросой в руке, с улыбкой и повадкамиотца; небольшой, полнеющий, он не был похож на него, но что-то от егобарственных манер в нем сказывалось; он стал хорошо одеваться, как-тосветски-вольно клал, садясь, ногу на ногу и так же держал папиросу; всекогда-то были убеждены в его блестящей будущности, он и сам был в нейубежден, — теперь вполне довольствовался той ролью, которую играл в этоммалорусском захолустье, и к чаю выходил с игрой в глазах: он чувствовал себяполным сил, здоровья, мы составляли его семью, очень ему милую, идти вместе снами на службу, состоявшую, как и в Харькове, наполовину из куренья иразговоров, было для него ежедневным удовольствием. Когда выходила наконец иона, уже совсем готовая, одетая с летней веселостью, он весь сиял, целуя ееруку.

Мы шли вдоль дивных тополей, маслянисто блестевших подсолнцем, по горячим доскам пешеходов, под жаркими стенами домов и нагретымисадами; ее раскрытый зонтик выпукло круглился светлым шелком в густой синеве.Потом мы переходили знойную площадь, входили в желтое здание управы. Там внизупахло сапогами сторожей, тютюном, который они курили. По лестнице во второйэтаж озабоченно ходили с бумагами в руках, по-хохлацки гнули головы всякиеписьмоводители и делопроизводители в черных люстриновых пиджачках, племя хитроеи многоопытное при всей своей видимой простоватости. Мы проходили под лестницув глубину первого этажа, в низкие комнаты нашего отделения, очень приятные оттех оживленных интеллигентски неряшливых лиц, что наполняли их… Странно быломне видеть ее в этих комнатах, за всякими опросными листами, которые онавкладывала в конверты для рассылки по уездам.

В полдень сторожа подавали нам чай в дешевых стаканах,дешевые блюдечки с ломтиками лимона, и казенность всего этого доставляла мнепервое время тоже какую-то приятность. Тогда к нам сходились поболтать,покурить все наши друзья из других отделений. Приходил Сулима, секретарьуправы. Это был красивый, несколько сутулый человек в золотых очках, свеликолепной бархатно-блестящей чернотой волос и бороды; у него была мягкая,вкрадчивая поступь, вкрадчивая улыбка и такая же манера говорить; он улыбалсяпостоянно и постоянно играл этой своей мягкостью, изяществом; он был большойэстет, монастырь, что стоял на холме в долине, называл застывшим аккордом. Онприходил нередко и поглядывал на нее все блаженней и таинственней; подходя к еестолу, низко наклонялся к ее рукам, приподнимал очки и сладостно, тихоулыбался: «А теперь что вы рассылаете?» Она от этого вся подтягивалась истаралась ответить как можно любезнее, но и как можно проще. Я был вполнеспокоен, я теперь ни к кому ее не ревновал.