Я несколько минут стоял без движения. Мне, оказывается,совсем не приходило в голову, что у нее могли быть (и есть) тайные, неизвестныемне и, главное, печальные чувства и мысли и уже в форме прошедшего времени!«Все мои тогдашние мысли, тогдашние чувства… Часто в это лето я приходила…»Неожиданней всего было это последнее: «Так прошло лето, и я стала чувствоватьсебя одинокой …» Значит, ее слезы в ту ночь, когда я приехал из Шишак, были неслучайными?

В управу я вошел особенно бодро, поцеловался с ней и братомвесело, говорил и шутил, не умолкая. С тайным мучением дождавшись наконец,когда мы остались одни, я тотчас же резко сказал: — Ты, оказывается,читала без меня «Семейное счастье»?

Она покраснела: — Да, а что? — Поражен твоими отметкамив нем! — Почему? — Потому что из них совершенно ясно, что тебе ужегорько жить со мной, что ты уже одинока, разочарована. — Как ты всевсегда преувеличиваешь! — сказала она. — Какое разочарование? Простомне было немного грустно, и я, правда, нашла некоторое сходство… Уверяю тебя,что нет ничего подобного тому, что тебе вообразилось.

Кого она уверяла? Меня или себя? Я, однако, очень рад былслышать все это — мне очень хотелось, очень выгодно было верить ей. «Степнаячайка с хохлом поднимается с дороги … Бежит, обтянутая синей запаской у пояса итрясутся под полотном трепещущие груди, а лишенные обуви ноги, обнаженные доколен, кровью и здоровьем играют …» Каких только «за» не было тут! И мог ли яотказаться от них! Я думал, кроме того, что они вполне соединимы с ней. Я подвсякими предлогами внушал ей одно: живи только для меня и мной, не лишай менямоей свободы, своеволия, — я тебя люблю и за это буду еще больше любить.Мне казалось, что я так люблю ее, что мне все можно, все простительно.

— Ты очень изменился, — говорила она. — Тыстал мужественней, добрей, милей. Ты стал жизнерадостный. — Да, а вотбрат Николай да и твой отец все пророчили, что мы будем оченьнесчастны. — Это потому, что Николай так не взлюбил меня. Что яиспытывала в Батурине от его холодной любезности, ты и представить себе неможешь. — Напротив, он говорил о тебе с большой нежностью. Мне и ееужасно жаль, говорил он, тоже совсем еще девочка, и подумай, что ждет васвпереди: чем твое существование будет отличаться через несколько лет отсуществования какого-нибудь уездного акцизного чиновника? Помнишь, как я,бывало, шутя рисовал свою будущность? Квартирка в три комнатки, пятьдесятрублей жалованья… — Он жалел только тебя. — Плохо жалел —говорил, что у него вся надежда только на то, что нас с тобой спасет мое«беспутство», что я и на такую карьеру окажусь не способен, и что мы с тобойскоро расстанемся: или ты ее безжалостно бросишь, говорил он, или она тебя,посидевши некоторое время в этой милой статистике и понявши, какую тыприготовил ей участь. — На меня он напрасно надеялся — я тебя неброшу никогда. Я тебя брошу только в том случае, если увижу, что я тебе большене нужна, что я мешаю тебе, твоей свободе, твоему призванию…

Когда с человеком случится несчастие, он непрестанновозвращается к одной и той же мучительной и бесполезной мысли: как и когда этоначалось? из чего все это слагалось и как я мог не придавать тогда значениятому, что должно было предостеречь меня? «Я тебя брошу только в том случае…»Как же я не обращал внимания на такие слова, — на то, что все-такинекоторый «случай» она не исключала?

Я слишком ценил свое «призвание», пользовался своей свободойвсе беспутнее — брат Николай был прав. И все больше не сиделось мне дома: каксвободный день, я тотчас уезжал, уходил куда-нибудь. — Где это тебятак обожгло солнцем? — спрашивает за обедом брат. — Где ты опятьпропадал? — Был в монастыре, на реке, на станции … — И всегда один —с укоризной говорит она. — Сколько раз обещал вместе пойти в монастырь, ятам за все время только один раз была, а там так прекрасно, такие толстыестены, ласточки, монахи …

Мне было стыдно и больно поднять на нее глаза. Но, боясь засвою свободу, я только пожимал плечом: — На что тебе эти монахи? — Атебе на что?

Я старался переменить разговор: — Я там видел нынче накладбище нечто очень странное: пустую, но уж совсем готовую могилу — загодяприказал вырыть себе один из братии и даже с крестом в возглавии: на кресте уженаписано, кто здесь погребен, когда он родился, написано даже «скончался» —только оставлено пустое место для даты будущей кончины. Везде чистота, порядок,дорожки, цветы — и вдруг эта ждущая могила. — Ну, вот,видишь. — Что ж тут видеть? — Ты нарочно не хочешь меняпонимать. Но Бог с тобой. Верно сказано у Тургенева…

Я перебивал: — Ты, кажется, читаешь теперь толькозатем, чтобы находить что-нибудь насчет себя и меня. Впрочем, все женщины такчитают. — Ну, что ж, пусть я женщина, зато я не так эгоистична …

Брат ласково вмешивался: — Да будет вам, господа!

В конце лета положение мое в управе еще более устроилось:прежде я только «состоял» при ней, теперь был зачислен в штат и получил новуюдолжность, как нельзя более мне подходящую: стал «хранителем» управскойбиблиотеки — накопившихся в подвалах управы разных земских изданий. Должностьэта, выдуманная для меня Сулимой, предписывала мне: разбор и приведение впорядок этих изданий, водворение их в помещение, на сей предмет особопредоставленное, — в длинную сводчатую комнату в полуподвальномэтаже, — и оборудованное потребным количеством полок и шкафов, а затемнадзор за ними и выдачу по управе во временное пользование тех из них, коиокажутся нужными для того или иного отделения в тот ил иной момент. Я разобрал,водворил — и приступил к надзору и ожиданию выдач. Но так как выдавать ничегоне приходилось, — кое-что требовалось для отделений только осенью, передземским собранием, — то остался мне один надзор, просто сидение в этойполуподвальной комнате, полюбившейся мне необыкновенно крепостной толщью своихстен и свода, своей глубокой тишиною, — ни единый звук не достигал в неени откуда, — и своим небольшим, высоко от пола отстоящим окном, в котороесверху светило солнце и видны были основания всяких диких кустов и трав, росшихна пустыре за управой. Жизнь моя стала с тех пор еще свободней: я по целым днямсидел в этом склепе в полном одиночестве, писал, читал, а когда хотел, мог хотьнеделю не заглядывать сюда, запирать низкую дубовую дверь на замок и уходить,уезжать, куда вздумается.

Я зачем-то съездил в Николаев, часто ходил на одинпригородный хутор, где поселились ради праведной жизни два брата толстовца,одно время каждый воскресный вечер проводил в большом хохлацком селе за первойот города станцией, возвращаясь домой с поздним ночным поездом… Зачем ездил,ходил? Она чувствовала то тайное, что, помимо всего прочего, было целью моегобродяжничества. Мой рассказ о фельдшерице в Шишаках поразил ее гораздо больше,чем я думал. С тех пор в ней стала развиваться ревность, которую она стараласьи не всегда могла скрывать. Так, недели через две после этого рассказа оШишаках, она, в полную противоположность своему доброму, благородному, ещедевичьему характеру, вдруг поступила как самая обыкновенная «хозяйка дома» —нашла какой-то предлог и имела резкую твердость рассчитать казачку, служившуюнам: — Я хорошо знаю, — неприятно сказала она мне, что тебя этоогорчило: еще бы, так отлично «постукивает» башмаками по комнатам эта, как тыговоришь, «кобылка», такие у нее точеные щиколотки, такие раскосые сверкающиеглаза! Но ты забываешь, как эта кобылка дерзка, своенравна и что моему терпениювсе-таки есть мера …