медикаменты, зарплата человеку, который за ним смотрит…

– Вы отвратительны! – Только мое врожденное, давно уже обшарпанное со всех сторон, но так до конца и не вытравленное мамино воспитание не позволяло мне сделать то, что я захотел сделать еще в соседней комнате, – двинуть ему в харю.

Да и не умел я нормально драться никогда, если уже так, по совести…

– Александр Захарович, простите, но я услышал тут кое-что случайно… Вы сказали про то, что давно уже с ним рассчитались. Это все, конечно, не мое дело… но все-таки это как-то чересчур… Алиса, вообще-то, относилась к нему, – я кивнул в сторону профессора, – как к мужу.

После этих моих слов, взгляды обоих, как по команде, разбежались от меня в стороны.

Я осекся и замолчал.

Хотя, в самом деле, не придумал же я это…

Ведь говорили же они про какие-то иконы!

– Она не должна об этом знать.

«Монстр Франкенштейна» достал из пачки, а затем прикурил очередную сигарету.

Это был недорогой и крепкий «Галуаз».

В институтские годы я тоже баловался этой маркой, тогда мне казалось, это так стильно – курить «Галуаз».

А теперь я даже курить не хотел, я хотел лишь одного – выяснить, что же, черт побери, здесь на самом деле происходит?!

Раз она привезла меня сюда, в этот дом, где она бегала девчонкой, сменяя одно лето другим, значит, теперь я точно что-то да значу во всей этой истории!

Да, похоже на то, что разговор об их денежных делах был не для третьих ушей. На лице профессора застыло выражение серьезного напряжения, однозначно говорившее о том, что он думает, думает, как и здесь выкрутиться…

Доктор нарочито громко закашлялся и подошел к окну, затем открыл настежь форточку и подпер ее какой-то грязной тряпкой.

Но, видимо, так и не придумав, что сказать, он просто молча уставился в окно на двор.

– Скажите мне, я же почти все слышал, пока за стенкой лежал, скажите, а что он с вами сделал?!

– Ничего особенного… а тебе зачем?

– Не знаю. Нет, знаю… Мне не хочется больше видеть, как страдает ваша дочь от той неправды, в которой она жила вашими общими усилиями после того, как произошло, то… что произошло.

– А еще зачем? – Он пытливо изучал меня, как какое-то неведомое и интересное насекомое.

– Больше незачем.

Я сказал ему почти что правду.

Но снова струсил.

Вопить тут «люблю» – глупо…

Любишь – что же вместе не живешь, ответственность не берешь?!

А я не могу, и профессор знает почему.

Сказать – мы с ней друзья? Но друзья не спят друг с другом, даже один раз, да и кого это вообще касается, один раз или десять?

В самом-то деле, я же не могу сказать этому сейчас уже более чем реальному человеку, покрытому жуткими шрамами, без обеих ног (а что же наш добрый доктор не может протезы «свекру» купить?!), я же не могу вот так просто взять и сказать ему: «Ваша дочь – это что-то выше, выше слов, она над, она вне, она была изначально, она будет всегда!»

Если я так сейчас скажу, то лишь подтвердится мое душевное нездоровье, на радость и потеху профессору, и я испорчу свое и без того дурацкое положение.

– Саша! – Профессор очнулся от раздумий и выдвинул из темного, заваленного каким-то хламом угла стул, затем поставил его в центр комнаты, ровненько между нами, и уселся на него, как на трон. – Саша, ну что? Ты так и не понял? Наш мальчик – неформал, наш мальчик и сам до сих пор не знает, чего он от жизни хочет, а тут дочь твоя подвернулась! Я щадил тебя, многого не говорил, но после того, что случилось… она странноватая, мягко говоря, девушка стала. Это совсем не та Алиса, которую ты помнишь… Саша, не делай такое лицо, именно я не позволил ей сдохнуть от алкоголя, наркотиков или попасть в психушку! И теперь, – как же доктор ловко умел «включать» этот плаксивый тон! – взамен я получаю эту ненависть в твоем взгляде… господи, да за что?!

Его голова, чем-то похожая на птичью, заходила на шее из стороны в сторону.

Да, и у него тоже есть своя правда.

Должен ли я его понять?

Нет, ему я точно ничего не должен!

Я «должен» поступить так, как будет лучше для Алисы.

Но знать бы, как же ей на самом деле будет лучше?!

Он, ее отец, теперь должен знать.

Я уйду отсюда.

Я исчезну навсегда из их жизней.

Я найду причину для Алисы, найду в себе силы, но только если он, ее отец, или она сама меня попросит об этом.

– Давно ты знаешь ее?

– С полгода.

– Ты что-нибудь сделал для нее?

И никакого напрасного сотрясания воздуха – что ж, у него каждая минута идет за год.

– Нет… То есть да. Я нашел ей работу.

– Вот как? Коля, ты же рассказывал, что Алиса работает в издательстве и делает иллюстрации к детским книгам?!

Профессор в ответ лишь страдальчески сморщился и махнул рукой в сторону. То ли тактику меняет, то ли правда устал нападать.

– Саша, ну хватит, хватит… Она физически не в состоянии ходить на какую-либо работу. Я сделал ей в квартире мастерскую, где время от времени она пишет свои посредственные картинки. Я берег тебя, как же ты не можешь этого понять?! Рассказывай я тебе чистую правду, сколько вопросов, сколько лишних страданий и тебе, и мне…

– Это так? – «Монстр Франкенштейна» старался его не слушать и теперь обращался только ко мне.

– Нет. Она полноценный человек. Она может, она должна работать. Я думаю, только это сможет ей по-настоящему помочь…

Я хотел еще как-то так культурно завернуть, что она тяготится своим нынешним положением, что ей стыдно, что ей часто очень, очень плохо, что она хочет, но не знает, как сбросить этот хомут, но не стал.

Как бы мне ни был неприятен профессор, но все же я не имею на это морального права: унижать сейчас человека, годящегося мне в отцы, человека не доброго, но который действительно как мог, как умел, но все же заботился о ней…

Я не благородный, нет, я просто сейчас, как идиот, на самом деле счастлив оттого, что я вообще здесь стою!

А мог бы лежать в больничном морге или, что еще страшнее, мог бы вот так, как мой новый собеседник…

Боже… По спине пробежал жуткий холодок…

Я представил себе