А до этого мы чем занимались-то? Я огляделся — все подоконники и стол были уставлены пельменями. За окном уже совсем смеркалось.

— Ну пойду, ну посмотрю что там…

Вот же, вписался в эпопею! Дались мне эти пельмени! Магазинные-то конечно были не очень, средние такие пельмешки, если честно, но вот так вот убиваться ради куска теста с мясом внутри? Да я бы лучше макароны по-флотски поел…

Разобравшись с морозилкой (там кроме пары кусков сала и разбираться-то было не с чем) отправился обратно. На подворье Пантелевны царила тишина — и это настораживало. В загончике для козы тоже никто не подавал признаков жизни… Уснуло чудовище? Сомнительно…

Шорохи и странные звуки раздавались со стороны кухни.

— Ой людцы-ы-ы-ы что робицца!!! — раздался вдруг вопль Пантелевны и я стремительным домкратом ворвался в дом.

Нечистая сила в обличии козы ужасно раскорячившись сунула рогатую башку в форточку, и вытянув шею слизывала с подоконника пельмешки своим невероятно длинным розовым языком.

— Глык! — очередной результат каторжного труда пропадал в ее прожорливой глотке. — Глык!

Я запустил в нее первым, что попалось под руку. Это была какая-то жестяная миска. Она с грохотом ударила козу Маркизу прямо в морду.

— Эээээ!!! — возмутилась эта сволочь.

— Я те дам — ээээ! — активировалась Пантелевна. — Я тебе дам! А я только за мешочками на чердак полезла, а она….

Маркизе перепало по рогам скалкой, по бороде — полотенцем, и тяжелой рукой бабули — прямо между глаз.

— Ээээ? — коза соскочила с окна как-то тяжело, и переваливаясь с боку на бок и, кажется, отдуваясь, отправилась в свой загон.

Я смотрел на учиненный разгром, уменьшившиеся раз в пять запасы продовольствия и думал о том, как же всё-таки несправедлива порой бывает жизнь. Поели, нахрен, пельмешков. Заготовили на зиму… Пантелевна вытирала уголки глаз передником.

— Ничё, Германушка, у нас два кило фарша еще осталось. А тесто я щас быстро замешу…

Я поднял глаза к потолку и глухо застонал.

— Ээээ! — послышался издевательский голос Маркизы.

Утром коза дала полтора литра молока такого жирного, что оно скорее напоминало сметану.

Глава 26,

в которой идет снег

«В тот год осенняя погода стояла долго на дворе…» А в конце декабря началось вдруг совсем другое стихотворение Пушкина: «Вечор, ты помнишь вьюга злилась…» Семьдесят девятый год был одним из самых холодных, дубак стоял нечеловечий, говорят, в Подмосковье столбик термометра опускался до минус сорока пяти!

На Полесье было малость потепелее, но мне-то предстояло ехать на Север! Потому готовился соответственно: к черту стиль и моду, главное — функциональность! Бекеша с овчиной, толстенный вязанный свитер со стоячим воротником и вышитыми оленями, куда без них… Теплые штаны на лямках, огромные сапоги с унтами внутри… Теплее чем в Дубровице не будет, а и в Дубровице было до жути холодно! Я бы и балаклаву на морду надел, но, боялся — не поймут. Зато была шапка лыжная, шапка ушасто-меховая, и тактическая борода как последний рубеж обороны от холода.

Ну и запас продуктов, того-сего… Кто знает, как оно всё обернется? В Заполярье еду!

Провожать меня было особенно некому. Добрался до автостанции, с сомнением думая о дороге до Минска на автобусе при нынешних погодных условиях, взял билеты, выпил чаю в буфете, прикупил прессы в ларёчке…

— Молодой человек, мне очень неудобно, такое дело, даже не знаю как обратиться… — эти типы были одинаковыми во все времена. — Не сочти за неуважение, но мне очень нужны тридцать копеек, не хватает на билет домой, понимаешь…

Поживший уже человек, худой, в какой-то ободранной шубе явно с чужого плеча, грязных валенках без калош и небритый. Нос у него был красный, руки тряслись.

— Куда билет, друг? Давай я тебе куплю, а?

Его лицо вдруг стало очень удивленным — он привык или к тому, чтобы его сразу посылали нахрен, или — давали немножко денег, чтобы отстал.

— Что — правда купишь? — доходяга как-то-смутился. — Вообще-то к маме в деревню было бы очень неплохо…

— Куплю, как есть. Пошли на кассу!

Глинная Слобода — это самый краешек Дубровицкого района. Далековато! Действительно, пешком не доберешься, особенно в такой мороз! Смешно было смотреть, как он неверяще мял в руках бумажную полоску. Он ведь и не собирался никуда ехать, хотел настрелять мелочи, купить чекушку и забраться в ту берлогу, из которой он выполз…

— Пошли тебе возьму поесть чего с собой, м? Хочешь котлету в тесте и чай с сахаром? — я критически глянул на него. — Две котлеты в тесте? И пирожок с картошкой.

Он только слюну сглотнул и кивнул. Что мне стоил сделать человека сиюминутно счастливым? Ну, скажем так, гонорара за статью строчек на сто пятьдесят. Полторы странички машинописного текста — и мужчина в куцей шубе обретает счастье без порции спиртного!

Когда я садился в красный междугородный «Икарус», то думал о том, что билет он, скорее всего, сдаст, и таки купит себе чекушку вместо того, чтобы ехать к маме. Может и нет у него мамы в Глинной Слободе, просто населенный пункт назвал подальше, чтобы денег состричь с меня денег побольше. Хорошо еще в Брест не собрался, или в Освею…

Я расположился на задних, полностью пустых сиденьях, и безбожно уснул, разомлев от тряски и тепла в своем кожухе-бекеше…

* * *

Просыпаться было отвратительно. Всё тело ломило, шея затекла так, будто я провел это время не на относительно мягких креслах «Икаруса», а в средневековых колодках в качестве пытки. Кажется, я даже слюни пускал во сне. Оставалось надеяться только, что никто этого не видел!

Но куда там! Стоило мне только привести свое тело в вертикальное положение и явить всему населению салона автобуса помятую рожу, очумелые глаза и всклокоченные бороду и шевелюру, как тут же раздалось хихиканье и девичий голос заявил:

— Поглядите, девчата! Проснулся! Мужчина мечты!

Я с трудом сфокусировал взгляд на источнике неуместной иронии. Четыре девушки лет двадцати, с ног до головы обложенные футлярами с музыкальными инструментами. Довольно симпатичные, светловолосые, но кого в Беларуси можно удивить привлекательными блондинками? Иностранцев, разве что…

Исторгнув из себя порцию сипов и хрипов, я, наконец, смог спросить:

— Это почему это я — мужчина мечты, товарищи музыкантши?

— Не храпите и Пушкина цитируете! — ответила самая бойкая из них.

— Храп как маразм, — сказал я. — Мешает только окружающим. А декламировал что?

— Ну как же? Под голубыми небесами, великолепными коврами…

— А, действительно… Что ж еще то?

За