«Господин Ильин всякими способами и изворотами старался выгородить своего клиента. То он доказывал, что матросы сами изловили лодку по своему почину… то утверждал, что приказал не Александр Николаевич, а его брат Сергей Николаевич, то ссылался на распоряжение полиции, которая будто бы сама велела изловить, то… и не перечтешь всех способов защиты, из которых каждый новый побивал все предыдущие».

…Понимаешь отлично всю парадоксальность каких бы то ни было параллелей и все-таки, обращаясь к этой истории, всякий раз испытываешь желание взглянуть на самого себя. Мало ли приходилось сталкиваться на улице, в поезде и магазине, ожидая приема в учреждении, да где еще не случается сталкиваться с ними — людьми, от хамства которых начинает стучать кровь в висках, заходится сердце, деревенеют губы и нет сил унять дрожь в руках. И первая мысль, желание — добиться справедливости, преподать урок уважения к человеку.

Но улеглось дыхание, заговорили, успокоили добрые люди, и сам ты как-то обмяк — стоит ли связываться, себе дороже, всех не научишь… А если и свяжешься, то не раз придется выслушать диагноз своей болезни: повышенное самолюбие, гипертрофированное «я». И начинает уже казаться, что чувство собственного достоинства — беда, а вот отсутствие его — благо: и самому и окружающим спокойней. Кажется так, пока не нарвешься да очередного хама, который начисто лишен того, что задевает в тебе, — чувства собственного достоинства…

Вернемся, однако к тому, что произошло на сызранской пристани в конце прошлого века. Против зарвавшегося купца выступил человек, для которого российское самодурство отнюдь не было «новостью. К помощи законов прибегнул тот, кому глубоко омерзительны были не только эти законы, но и все государственное устройство, ими охраняемое. Препровождение купца Арефьева в арестантский дом, выступление «Самарской газеты» конечно же произвело неизгладимое впечатление на самарского обывателя. Но был ли смысл отдавать этому делу столько времени, так много сил, коль уже созрело решение посвятить их без остатка революционному переустройству всей жизни? В чем же тогда значение этого эпизода, как подступиться к его осмыслению?

А быть может, мы неточны в самой посылке? Стремимся взглянуть на этот эпизод, исходя из предназначения всей жизни Владимира Ильича, стараемся совместить эту историю с революционной деятельностью Ленина. Между тем купец Арефьев не был и не мог быть политическим оппонентом. Он посмел задеть человеческое достоинство Ульянова. И Владимир Ильич выступает здесь гражданином, поднявшимся на защиту именно своего, именно собственного достоинства.

Хорошенько проучить самодура, хама, кого-то им подобного, — это еще не цель: горбатого, скорее всего, могила исправит. Наказать любого из них необходимо для самого себя, для сохранения своих нравственных принципов, для того, чтобы не потерять уважения к себе. И надо действовать, отстаивая собственное «я», если хотите, добиваясь личного удовлетворения. Действия эти не могут приноситься в жертву долгосрочным задачам стратегии и тактики ведомой тобою борьбы, иначе принесешь в жертву самого себя. Может ли сохранить личное достоинство тот, кто откладывает его защиту до лучших времен, ожидая стечения благоприятных обстоятельств, а с наступлением их принимается за розыски былых обидчиков? Нет, все это скорее походит на сведение счетов.

Отстаивать свое достоинство приходится в тех условиях, в которых был нанесен ему ущерб. Продолжая эту мысль, можно сказать, что талант гражданина как раз и измеряется умением действовать с максимальным эффектом в том времени, которое выпало на его долю.

А случается — и чувство собственного достоинства оберегает нас от обид, как бы защищает от них. В жизни бывают поступки, всей душой реагировать на которые было бы прежде всего неуважением к самому себе. И когда красноармеец из Царицына пишет в Москву, что его невеста арестована за то, что разрисовала портрет Ленина, Владимир Ильич требует немедленно освободить арестованную, а когда будут получены объяснения по этой истории, «материал весь потом отдать фельетонистам».

И, читая книгу А. Аверченко «Дюжина ножей в спину революции», где не обошлось без злобного изображения Ленина, Владимир Ильич спокоен. «Это — книжка озлобленного почти до умопомрачения белогвардейца», — пишет Ленин, но в ней «есть прямо-таки превосходные вещички», где «с поразительным талантом изображены впечатления и настроения представителей старой, помещичьей и фабрикантской, богатой, объевшейся и объедавшейся России». Владимир Ильич так и назвал свой отзыв — «Талантливая книжка» — он тогда же был опубликован в «Правде».

Чрезвычайно сильно развитое у Ленина чувство собственного достоинства представляется мне некой постоянной величиной в том смысле, что проявление этого чувства сказывалось с одинаковой силой в любые периоды его жизни — хотя один так не походит на другой, — в отношениях с самыми различными людьми.

Владимиру Ильичу было семнадцать, когда случилось несчастье со старшим братом. Спустя годы Ленин вспомнит в разговоре с Надеждой Константиновной о том, как отнеслись в Симбирске к аресту Александра. «Все знакомые отшатнулись от семьи Ульяновых, перестал бывать даже старичок учитель, приходивший раньше постоянно играть по вечерам в шахматы».

Можно презирать мнение мещан, людей трусливых и нечестных; возможно, но это уже труднее, ни в чем не считаться с их мнением; нельзя, однако, не ощущать его давящей, как могильная плита, тяжести.

В эти страшные дни Владимир Ильич был молчалив и сдержан, никому не дано было узнать, что творится у него на душе. И всякий раз, когда заходила речь о брате, говорил спокойно, без оглядки: «Значит, он должен был поступить так, — он не мог поступить иначе».

Ленину тридцать два года, позади сибирская ссылка, он в эмиграции, занят подготовкой II съезда партии. Плеханов дает замечания на статью Ленина. Замечания, которые, по мнению Владимира Ильича, носят намеренно оскорбительный тон. И он пишет в ответ: «Автор замечаний напоминает мне того кучера, который думает, что для того, чтобы хорошо править, надо почаще и посильнее дергать лошадей. Я, конечно, не больше «лошади», одной из лошадей, при кучере — Плеханове, но бывает ведь, что даже самая задерганная лошадь сбрасывает не в меру ретивого кучера».

Так писал Владимир Ильич в 1902 году, не подозревая еще, что время и станет самым убедительным подтверждением справедливости сказанного. Авторитет, который не считается ни с достоинством, ни с мнением других людей, — авторитет этот на пути к своему крушению.

И еще документ — один из самых последних, продиктованный Владимиром Ильичем ранней весной 1923 года, в канун необратимого приступа болезни. Письмо адресовано И. В. Сталину, который позволил себе грубость по отношению к Надежде Константиновне Крупской. И Владимир Ильич заявляет: «Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным