и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения».

«Я не намерен забывать… Прошу взвесить… взять сказанное назад… предпочитаете порвать между нами отношения». Всю свою жизнь Владимир Ильич утверждал новое — в революционной борьбе и социальной действительности, в российском календаре и правописании русского языка. А вот это сугубо личное Письмо выдержано как бы в старомодном тоне, — нет, оно написано в том неизменном тоне, к которому прибегали в прошлом веке и прибегают ныне уважающие себя люди, посчитавшие необходимым раз и навсегда выяснить отношения.

Строки письма еще раз подтверждают, что уважение к самому себе, личное достоинство не должно подвергаться ни новациям, ни веяниям времени. Величина постоянная. И в 1923 году Владимир Ильич защищает свое достоинство точно так же, как делал это двадцать и тридцать лет назад.

Приходится слышать порой, что у того или другого человека излишне развито чувство собственного достоинства. Заметим между прочим, что тех, у кого оно отсутствует, мы обычно жалеем, а вот об излишнем, на наш взгляд, самоуважении говорим чаще всего с осуждением. Кому вообще дано заниматься здесь нормированием, да и с чем сравнивать, чтобы сделать вывод — излишне или в самый раз? Наконец, что худого в том, если это качество характера постоянно дает себя знать? Мне кажется, что именно оно не только определяет во многом благородство поступков и убеждений, но делает благородство не сезонным, а органически присущим образу жизни каждого из нас. Вспомним о той же скромности. Она диктуется прежде всего уважением к самому себе: допустить нескромность — это утратить стыд перед самим собой. А взаимоотношения с людьми? Можно ли ждать добра от человека, который махнул рукой на себя?

…Писательница Софья Виноградская вспоминает эпизод, свидетельницей которого была в двадцатом году, на концерте Шаляпина в Большом театре. Концерт едва не начался, когда в шестом ряду партера кресло занял Владимир Ильич. И все пришло в движение, по залу понеслось: «Ленин в театре!» Шаляпин уже выходил на сцену. «И вдруг… — отступил, стремительно подался назад, словно его отбросило ударом. Это звуковая волна: «Ле-е-ени-и-нин» — достигла певца». И в тот же миг кресло в шестом ряду оказалось пустым. Ленин уходил из зала, наклонив голову, подняв плечи. А вслед ему несся «подлинный ураган приветствий, аплодисментов, оваций, криков восторга… любви», — пишет Виноградская.

Пожалуй, и весь эпизод. А теперь попробуем сверить наши впечатления. Я, например, подумал: придя на концерт, желая отдохнуть, Владимир Ильич не захотел выслушивать приветствия в свой адрес. А вот Мария Ильинична говорила об этой истории совсем иначе.

На следующее утро Виноградская пришла в редакцию «Правды» и разговорилась с Марией Ильиничной. Ульянова была расстроена тем, что произошло в Большом театре:

— Ильич вернулся домой взбешенный. «Наша публика, — сказал он, — совершенно не умеет вести себя в концерте. Идут слушать Шаляпина, а устраивают овации Ленину… Это — неуважение к артисту!»

Понять и разделить чувство достоинства в другом человеке возможно лишь через уважение к самому себе.

Репортаж из года восемнадцатого

ОТДЫХ

Квартира, прямо скажем, оставляла желать лучшего: высоченные холодные своды, длинные казенные коридоры, тесноватые, к тому же проходные комнаты; однако Ульяновы жили, не жаловались.

Зимними вечерами собирались на кухне, поближе к теплому еще самовару. Из канцелярского шкафа доставалась немудреная разноликая утварь. И все, кто побывал здесь хоть раз в гостях, будут вспоминать, рассказывать, писать, как ужинали черным хлебом и сыром; как нашлась для дорогого гостя заветная баночка варенья; как ладили бутерброды по рецепту Владимира Ильича: кусочек черного хлеба, совсем чуть варенья, а сверху ломтик сыра — объедение, да и только; не забудут и о том, что при появлении даже одного гостя обнаруживалась нехватка чайных ложек. Ели не на фарфоре, разносолов не знали, — правда, садились всякий раз за стол, покрытый скатертью и непременно с крахмальными салфетками, — уж не от дома ли в Симбирске, не от Марии Александровны утвердился этот порядок?

«Жили просто, это правда. Но разве радость жизни в том, чтобы сытно и роскошно жить?» — писала Н. К. Крупская, вспоминая былое…

Привычная мысль: квартира, ее обстановка — все это говорит об индивидуальности хозяев, их вкусах, привычках. А если вещи, расставленные по комнатам, просты и неприметны, ничем не смягчена их откровенная целесообразность? Да и те вещи, которые есть, скорее всего, гости в доме: появились, когда сказалась в них необходимость, с ними не связаны семейные предания, нет у них истории и на день больше той, которая началась, как внесли их сюда. О чем же может рассказать такая квартира? Наверное, о том, что быт семьи определяли не вещи, а сами люди, их отношения.

Это была семья, где все и много работали. «…Ильич настоял, чтобы я стала работать на просвещенческом фронте, — писала Надежда Константиновна. — Работа захватывала меня целиком, и еще больше захватывала бурно кипевшая жизнь…» Надежда Константиновна весь день проводила в Наркомпросе, если и работала дома, то по утрам, чаще всего поднимаясь до зари.

А Владимир Ильич предпочитал трудиться ночами. Напишет страницу — и надолго задумается, поднимется и быстро ходит из угла в угол. Пол в комнате поскрипывал — это сбивало с мысли и беспокоило домочадцев. А вообще-то его комната — самая небольшая в квартире — вытянута, будто пенал, и проходная. Но переехать в другую ни за что не соглашался…

До позднего часа работала и Мария Ильинична. Приносила с собой из редакции «Правды» кипы гранок, пачки писем. Сама печатала на машинке, но лишь когда не было дома Владимира Ильича: боялась помешать брату.

Они любили бывать вместе, пользовались для этого каждой возможностью. Собирались, например, к обеду. Первым приходил обычно Владимир Ильич — ему было ближе всех, — звонил в Наркомпрос Надежде Константиновне, в редакцию «Правды» — поторапливал Марию Ильиничну — Маняшу, как звал обычно младшую сестру.

Вспоминая о том времени, Б. М. Кедров рассказывал: «Помните, я говорил, что работал с Марией Ильиничной в одной комнате; если Мария Ильинична выходила, то отвечал на телефонные звонки. Как-то беру трубку и слышу: «Можно попросить Марию Ильиничну?» Как будто бы голос Владимира Ильича. У нас, замечу я вам, не было принято задавать вопрос: «Кто спрашивает?» Кого просят, того и надо позвать. Но в этот раз я взял и спросил. «Скажите, что брат». Брат — значит, Ленин. Я побежал: «Мария Ильинична, Мария Ильинична, вас Владимир Ильич к телефону!» Владимир Ильич беспокоился, отчего задерживается