Осталось.

Он делает один нерешительный шаг. Ноги отказываются идти. Еще одно усилие – и он внутри чайханы. Сколько осталось до цели? Он определяет на взгляд – три шага. Три. Хаймек, не тяни время. Он делает их. Один… два… три. Сейчас он должен вытянуть из кармана руку, протянуть перед собой, сложив лодочкой ладонь и заговорить… Сейчас… сейчас он это сделает. Он закрывает глаза, сомкнув тонкие ресницы, набирает полную грудь воздуха и начинает таким тонким голосом, каким никогда в жизни не говорил. Это даже не голос, это, скорее всего, писк.

– Дяденька, – пищит он. – Дядя…

Рука мальчика при этом засунута глубоко в карман и прилипла там намертво. Сначала он тянет ее наружу, потом дергает.

Все напрасно.

Он так и знал. Он так и знал, что у него ничего не получится. Он не удивился даже тому, что обладатель тонких усиков разгневанно орет на него, обзывая ублюдком и сукиным сыном по-русски и еще чем-то по-узбекски. Все правильно, так и должно быть. Трудно только понять, почему этот человек продолжал кричать и браниться даже после того, как Хаймек покорно вернулся на свое прежнее место снаружи у порога, у самого входа в чайхану.

Но уж отсюда он не отступит. Даже если усики разгневанного обладателя лепешки будут подпрыгивать до самого вечера, даже если так же грозно будут трястись его щеки – он, Хаймек, не сдвинется с места ни на шаг.

В доказательство этому он встал босыми ногами в свои собственные следы. Чего ему было по-настоящему жаль, так это хлебных крошек, веером, вместе со слюной, вылетавших изо рта хозяина лепешки. Ему, подумал мальчик со вздохом, следовало бы прежде всего все проглотить. Тогда и кричать было бы удобней…

Нет, Хаймек не убежит. Это его законное место. Многие из тех, что входили и выходили из чайханы, уже знали его. Пусть даже большинство смотрело на оборванного и тощего попрошайку с холодным и черствым равнодушием. Они спешили нырнуть в спасительную и темную прохладу чайханы, где уже спешил им навстречу услужливый чайханщик с фаянсовым расписным чайником и пиалой. Склонив к плечу бритую голову, покрытую круглой тюбетейкой, он ловко наливал в пиалку первую порцию ароматной, красновато-янтарной жидкости, после чего гость, утолив первую жажду, сам найдет себе место, после чего на сцену появятся уже и лепешки, и сласти, и изюм; к слову сказать, многие посетители приходили, принося с собою собственные или только что купленные в лепешечных или изюмных рядах припасы, причем лепешки они засовывали за широкие кушаки. Доносящиеся изнутри запахи облаком обволакивают голодного мальчика, едва не сводя его с ума, доводя до головокружения, до голодного обморока. Иногда он погружается в голодный мираж: мужчина с толстыми щеками и тонкими усиками все еще не может успокоиться, а воображение Хаймека уже взмахнуло крыльями и отправилось в полет. Конечно, этот дяденька, рано или поздно, успокоится. И тогда, согнув толстый палец с перстнем, он поманит его к себе. А он, Хаймек, сделает вид, что не замечает этого жеста или не понимает его. Тогда тот привстанет и скажет громко, чтобы все обратили внимание: «Э, э… малшик… баранчук… Иди сюда!» И когда Хаймек, не торопясь, подойдет, этот человек усадит его рядом с собою на ковер. А что, если он даже посадит его к себе на колени? Такое тоже может случиться. А когда это случится на самом деле, он погладит Хаймека рукой, украшенной перстнем, возьмет с подноса лоснящийся кусок теплой лепешки и собственной рукой положит ему в рот. А потом еще один кусок… и еще один. Он, Хаймек, удержится от соблазна проглотить всю еду разом… наоборот… он начнет неторопливо, с достоинством жевать… жевать… жевать… и только потом, прожевав все и проглотив, скажет:

– Большое спасибо, дяденька. Это очень, очень вкусно. Якши. На что этот добрый человек ответит ему: «На здоровье, мальчик Хаим. Я знаю, что это вкусно. А как же иначе? Ведь это хлеб, выпеченный в земле Ташкент!»

Да, так именно он и скажет: «В земле Ташкент». Ведь и папа всегда любил говорить именно так – «Земля Ташкент».

Мужчина, тем временем, все не мог насытиться. Запустив руку за кушак, он вытащил оттуда очередную лепешку и положил перед собою на поднос. Лепешка была поджаристая, коричневая с коричневым же ободком и дырочками посредине. Мальчик закрыл глаза и, не дожидаясь приглашения, вонзил зубы в хрустящую корку с такой силой, что зубы у него стукнули друг о друга. Теплое тесто было с благодарностью принято небом, а язык стал непроизвольно проталкивать непрожеванный кусок в глотку. Рот мальчика наполнился обильной слюной… обильной настолько, что она сквозь губы закапала на рубашку.

Открыв глаза, Хаймек увидел движение маленького острого ножичка, которым хозяин отделял очередной похрустывающий кусок. Он делал это явно наслаждаясь самим процессом, не подозревая даже, что каждое его движение сопровождается в ту же секунду обильным выделением слюны у стоящего в метре от него мальчика, буквально теряющего сознания от голода.

Движения мужчины, кромсавшего куски лепешки, напомнили мальчику о том времени, когда его мама дробила вот так же обломком ножа морковный огрызок, который принес ей, подобрав на рынке, Хаймек.

Но сегодня все по-другому. Сегодня ему уже не надо делить с мамой добытую с таким трудом еду. Он подумал об этом и испытал невольное облегчение. Теперь все, что он сумеет найти, он сможет съесть сам. Все.! Всю еду! Он запихнет ее в рот и будет жевать, жевать, жевать! Но не проглотит все сразу, как сделали бы вы, нет. Все сразу он будет только жевать. Но глотать… глотать он станет очень маленькими порциями. Совсем крошечными, чтобы хватило подольше. А может быть и вообще поступит иначе – пожует и вытащит изо рта. А потом еще пожует. И снова вытащит. И будет это повторять раз и два и три. Без конца. Все время. С утра до вечера. Без остановки. До конца своей жизни…

Мужчина, тем временем, перестал, наконец, заглатывать пищу, подобно удаву. Теперь он просто кромсал своим ножичком многострадальную лепешку, складывая отрезанные куски столбиком перед собой. Закончив, он сложил ножик и засунул его в карман брюк, после чего принялся заново перебирать лежавшие перед ним куски. Хаймек испугался – может быть к нему снова вернулся аппетит? Это было очень похоже на правду. По одному вытаскивал мужчина из кучи очередной ломоть, посыпал солью, слизывая ее толстым красным языком и тут же шумно отхлебывал горячий чай из стоявшей под рукой фаянсовой пиалы. Каждое его движение сопровождалось взглядом мальчика, у которого сильно билось сердце и непрерывно перехватывало дыхание. «Тот кусок, что лежит дальше всех, – убеждал он самого себя, – он, конечно, брать не станет. Ведь он лежит так далеко, до него еще нужно дотянуться, а зачем это делать, когда вокруг вот всего сколько. Целая гора. Надо не дать ему этого сделать. Надо сделать так, как тогда на базаре, с кукурузой. Сделать так, чтобы он вообще забыл об этом куске. А если даже вспомнит, пусть тут же увидит другой кусок, лежащий поближе, а когда наестся всем остальным, даже и не вспомнит о нем. И кусок этот будет весь его, Хаймека. Весь… весь!!!

И его ни с кем не нужно будет делить.

На этот раз никакой радости ему эта мысль не принесла. Нет ничего хорошего в том, что его мама его больше не ждет. Конечно, когда любая малость, которую ты приносишь, приходится делить с мамой, тебе самому достается меньше. Но не намного, если уж говорить честно – мама ведь ела так мало, что это можно было и вовсе не считать за еду. Зато как ему было хорошо с ней… как она любила его… как всегда утешала. Вот сейчас, к примеру, если этот прожорливый дядька снова рассердится, раскричится и, вполне возможно, возьмет и отвесит ему пощечину – никто уже на всем белом свете не погладит его пылающую щеку своей прохладной рукой, никто не разгладит его слипшиеся от грязи волосы, никто не шепнет на ухо утешительные, ласковые слова. И никто не станет бороться с полчищами вшей, которые кишат у него в голове и во всех швах его одежды. И уж никто не пришьет аккуратную заплату на расползающуюся рубашку или штаны.