принятом Кабинетом министров решении о запрещении гражданам Латвии участвовать в гражданской войне в Испании – постановляю:

1. Запретить:

а) открытие контор по вербовке добровольцев в Испанию;

б) вербовку добровольцев при помощи публикации в печати или сообщений по радио и на собраниях; запрещена также вербовка на дому и рассылка циркуляров по почте или каким-либо иным путем, как группам, так и отдельным лицам;

в) подношения или вознаграждения, обещания или угрозы, злонамеренное использование прав с целью вербовки добровольцев.

2. Гражданам Латвии запрещается предлагать свои услуги той или иной из воюющих сторон Испании.

Граждане Латвии сим предупреждаются, что поступление на такого рода службу является противозаконным и что им, по возвращении в Латвию, грозит предусмотренное наказание.

3. Чтобы пресечь возможность отъезда в Испанию из Латвии, отменить все имеющие сейчас силу иностранные паспорта.

Постановление вступает в силу со дня его принятия.

Министр внутренних дел В. Гулбис. Директор Административного департамента Аншмйт».

– Должен огорчить господ Гулбиса и Аншмита, – улыбнулся наконец Берзин, пряча циркуляр. – Латыши все чаще нарушают постановление номер 50638. – Он заговорил полатышски. – Ты уезжаешь, но я не разучусь говорить на родном языке. Добровольцы из Латвии едут и едут. Торопятся в интербригады. Плюют на запрет Ульманиса. И ни один латыш не нанялся в иностранный легион к Франко. Я получаю точные сведения…

Три месяца не снимал Арман кожаной куртки или комбинезона, чаще ходил в шлеме, чем в берете. А когда подымался по лесенке французского самолета, на нем был синий костюм, синий берет, новые ботинки. Он охотно «забыл» в гостинице свой стандартный дерматиновый чемодан. В небольшом саквояже, купленном в Валенсии, лежали бритвенный прибор, платяная и сапожная щетки, полотенце, а остальное место заняли блокноты с записями.

Под крылом самолета расстилался пепельно-серый пейзаж с голыми плато, с садами и рощами в котловинах, с змеистыми ущельями, с заплатами серого снега в предгорьях Гвадаррамы и с голубым снегом на вершинах Иберийских гор.

На коленях у Армана лежал раскрытый том Сервантеса на французском языке. Он посматривал время от времени в окошко кабины, и ему мерещился то городок Алькала-де-Энарес, то деревня Эль Тобоссо, где жила Дульсинея Тобосская, обожаемая Рыцарем печального образа, то селение Ламанча и ветряная мельница – молино дель вьенто, – с которой сражался Дон Кихот и которая больше трех веков машет человечеству своими ветхими, но бессмертными крыльями.

Три месяца назад ступил он на каменные плиты картахенского порта. Почему же Арман так сроднился с испанской землей? Да потому, что тут пролили кровь товарищи по оружию, тут он оставил прекрасных людей, которых никогда не забудет.

Когда Арман в начале 1937 года покидал Мадрид, не было уверенности, что удастся закрепиться на рубеже реки Мансанарес, обтекающей западные пригороды Мадрида, отделяющей его кварталы от пригородного парка Каса-де-Кампо.

Мог ли он подумать, что этот военный рубеж на целых два с половиной года станет границей между фашистами и республиканцами, между фашизмом и народной революцией? Столица так долго держалась благодаря тому, что трудящиеся Испании показали себя горячими патриотами, благодаря коммунистической партии Испании, благодаря международной солидарности и помощи Советского Союза…

С аэродрома Бурже он ехал в поздние сумерки. Город встретил его, как всех приезжих, бегущими, мигающими, зазывными разноцветными огнями – рекламная улыбка вечернего Парижа. Неужто за годы, которые он здесь не был, Париж стал настолько наряднее, шумнее, веселее? Или это впечатление рождено контрастом – здесь нет затемнения, никто не прислушивается к перестрелке, никто с тревогой не всматривается в небо, подсвеченное орудийными зарницами и заревами.

Пришлось Арману в ожидании документов прожить в Париже несколько дней, и он поймал себя на том, что, как ни истосковался по Москве, парижские дни ему не в тягость.

Он гулял по Парижу не плутая, ему не нужен был ни провожатый, ни переводчик. Бродил допоздна по бессонному городу, узнавая его в лицо и наслаждаясь его старинной и нестареющей красотой.

В советском посольстве его много расспрашивали об Испании; он встретился с группой наших военных советников, специалистов, едущих туда. Среди этих «штатских» был и Родион Яковлевич Малиновский: ему предстояло стать знаменитым полковником Малино.

Много лет спустя в воспоминаниях маршала Р.Я. Малиновского можно будет прочесть:

«В одной из комнат группа советских работников о чем-то оживленно беседовала с сухощавым высоколобым человеком в штатском. По выправке в нем легко можно узнать военного.

– Кто это? – спросил я у сопровождающего меня товарища.

– Вас познакомить? Капитан Арман. Только что оттуда. Оттуда – это значит из Испании. Впрочем, я уже был наслышан об Армане, под руководством которого с исключительным героизмом действовали под Мадридом наши танкисты. Какое мужество проявил в этих боях сам Арман, я знал из корреспонденций Михаила Кольцова в «Правде», хотя в этих корреспонденциях, по вполне понятным причинам, Арман назывался просто «капитаном». Мне было известно, что он удостоен высшего боевого отличия – звания Героя Советского Союза.

Не удивительно, что через минуту мы уже крепко пожимали друг другу руки, и прославленный танкист вводил меня в курс испанских событий…»

Морозным январским днем 1937 года худой, обожженный испанским солнцем и огнем боев вернулся Поль Арман из Испании. Воздух Родины бодрил, вызывал прилив сил. Майор Арман был окрылен высокой наградой – скорее за работу!

С удовольствием он надел гимнастерку с танками на петлицах и шутливо вздохнул:

– Кончилась моя штатская жизнь!

В управлении автобронетанковых войск его тепло встретили, предложили отдохнуть, а за время отпуска назначат на должность.

– Хотелось бы обобщить опыт и проверить себя на командной работе, – сказал Арман.

15. В тихом переулке

Московский переулок, померянный чеканными, медленными в минуты глубокого раздумья, шагами Берзина. Старый дом, не знающий лифта. Знакомый кабинет за плотно обитой дверью, куда проходишь мимо секретаря Наташи Звонаревой.

Громоздкий несгораемый шкаф в углу. Поблекшая с годами голубая штора во всю стену задернута, за ней географическая карта. Два потертых кожаных кресла. Письменный стол с массивным чернильным прибором. На столе никаких бумаг, папок.

Последний раз, после одиннадцати лет напряженной работы корпусной комиссар Ян Карлович Берзин сидел за этим столом в апреле 1935 года. Его внезапно назначили тогда заместителем командующего Особой Краснознаменной Дальневосточной армией: японские самураи все чаще нарушали нашу границу. В связи с назначением нарком обороны К. Е.Ворошилов издал приказ, в котором говорилось:

«Преданный большевик-боец, на редкость скромный, глубоко уважаемый и любимый всеми, кто с ним соприкасался по работе, товарищ Берзин все свое время, все свои силы и весь свой опыт отдавал труднейшему и ответственному делу, ему порученному… Уверен, что и в будущей своей работе товарищ Берзин