Я не строю иллюзий насчёт эффективности здешней легавки. Во всём моём теле чувствуется какая-то слабость. Я встаю, покачиваясь, но комната начинает кружиться, и я падаю на кровать.

— Дела неважные, может быть, вызвать врача?

— Я бы предпочёл такси, — говорю я, — у меня слабость в ногах.

Когда я закрываю глаза, головокружение уменьшается и лежак подо мной качается не так сильно. У меня какое-то странное ощущение внутренней пустоты, полного отупения. В комнате витает запах какой-то химии, которого раньше не было, готов поспорить.

— Вы явно не в лучшей форме, — замечает Метида.

— Если я с вами не соглашусь, не верьте мне… Странно, что из-за какого-то небольшого нокаута я не в себе… Я долго был в отключке?

— О нет, какие-то две минуты…

Мои часы (надо же, он не взял мои золотые часы) показывают 16 часов 25 минут. Но когда мы поднимались по лестнице, было 16 часов 20. Я посмотрел на часы, когда шёл по ступенькам, чтобы знать, сколько времени у нас было в запасе. В самом деле, всё произошло очень быстро.

— Хотите немного воды, мне кажется, в коридоре есть что-то похожее на умывальник.

— Иду…

В самом деле, я замечаю в глубине площадки что-то вроде эмалированной раковины без эмали под краном, у которого капает из носа. Я открываю на полную, и сильная струя с шумом хлещет в пожелтевший бак. От одного только её щедрого шума во мне пробуждается жизнь. Я сую голову под воду. Хорошо, прохладно, живительно, тонизирующе. Вода затягивает, заживляет, оживляет. Я отпиваю немного, так, для вида. Выплёвываю, брызгаю на лицо. В мыслях появляется ясность. Ноги перестают дрожать. Сердце вновь становится послушным ребёнком.

— Вы можете идти?

— Yes, I can!

Мы спускаемся.

Чудище с курительной трубкой по-прежнему сидит внизу, в своём ивовом кресле. Сплющенные подушки выглядывают из-под её протухших ляжек. Без промедления мы начинаем обрабатывать эту кучу жира.

Особенно старается Метида в связи с тем, что она прекрасно habla[78]the spanish. Она круто наезжает на толстуху, ругает ее, на чём свет стоит, режет вопросами, колет возгласами. Она хочет знать, она надрывается, показывает на потолок и на синяк, закусывает удила, хрипит, встаёт на дыбы.

Корова посреди грозы остаётся без эмоций. Время от времени выпускает одно слово, как лошадиный пук, пфлофф, чтобы показать свою добрую волю, внести умиротворение. Она подаёт милостыню в виде одного-двух слогов. А ведь, чёрт возьми, испанский язык такой богатый. Ты просто не имеешь права говорить односложно, располагая таким лингвистическим достоянием!

— Что она говорит? — спрашиваю я.

— Что она ничего не знает.

— Как это — ничего не знает? Разрази меня гром ста тысяч богов, измазанных в дерьме… Она же наблюдает за теми, кто входит в её конуру? У неё что, туман в глазах? Она же не слепая! Наш обидчик вошёл не через дымовую трубу! Он же не по верёвочной лестнице влез. Ромео в Италии, а не в Испании!

— Подождите, — сдерживает меня предположительно рыжая. (Ибо во всей этой хреноте я ещё не успел проверить.) — Она говорит, что какая-то пара пришла раньше нас. Они взяли соседнюю комнату.

Женщина потом ушла первая. А вот мужчина ушёл только что. Но она его не знает и никогда не видела.

— Она успела вам всё это рассказать?

— Более или менее, я перевожу, — улыбается девушка.

— Так спросите у неё, как выглядел этот озорник.

Новый разговор. На этот раз толстуха выдаёт чуть меньше, чем до того. Она произносит слово, одно-единственное, перевода которого я не требую.

— Negro! — говорит она.

Чернокожий.

— Я тоже так подумала, — шепчет Метида.

— Как он был одет?

Подруга по несчастью отвечает прямо.

— В джинсах песочного цвета, коричневой рубашке…

Чернокожий. Я думаю об Архимеде, что вполне нормально. Только сама эта мысль несуразна. Кто мог знать, что мы окажемся в этом грязном логове?

Нет, это покушение было спонтанным. Я думаю, что какой-то чёрный мазурик пришёл к толстой курильщице, чтобы отодрать андалузскую шмару. Парень был на мели, готовый на любое тёмное дело ради того, чтобы пополнить карманы. В портах полно разных типов, готовых на всё. Чуваков, высадившихся с какого-нибудь грязного сухогруза из Южной Америки, они, не раздумывая, бросаются в какое-нибудь родео. Я предполагаю, что этот негодяй собирался уходить, когда мы нарисовались. Одного взгляда ему было достаточно, чтобы понять, что перед ним бомонд, и он решил действовать, ну и заныкался в номере…

— Едем в полицию? — спрашивает Метида.

— Не стоит, моя прелесть! Пустая трата времени и испанского языка. Жалобы такого рода легавые Малаги регистрируют по тридцать две за день.

— Ничего не делать — это аморально! — возмущается она.

— Согласен, зато от этого больше пользы. Лучше выпьем что-нибудь с градусами, для настроения.

— Чем вы будете рассчитываться?

В самом деле, у женщин соображалка работает быстрее.

И мы топаем к кораблю.

Знаете, можно было бы воспользоваться номером, раз уж он оплачен. Но, честно говоря, душа уже не лежит. Душа и всё остальное, как поёт Морис. Я прихрамываю, наверное, я ушибся, когда загремел на пол. В общем, весь букет! Бывают дни, полные превратностей, толчков, жучков, сучков и задорин. Дни, когда не получается оттянуться, когда всё срывается в тот момент, когда ты уже приготовился получать удовольствие. Когда ты опрокидываешь свой стакан на столе. Когда почта приносит неприятности, ваши органы перестают работать, друзья — сволочи, а жизнь — дерьмо.

Я перебираю в памяти гадости дня: безрадостное пробуждение в трюме для эмигрантов; выходки Берю, два обнаруженных и исчезнувших трупа. Беднягу Феликса, совершенно тронутого, который даёт фотографировать свой набалдашник за сотню рваных. Блистательного ворчуна Архимеда, наёмного хахаля для богатеньких старух. Бригаду массажистов-массажисток с их мифологическими задвигами. Эту красотку Метиду, которая сняла меня по высшему классу, и, вместо того, чтобы перепихнуться со мной, ей двинул кто-то другой! Представляете, сплошные неприятности! Целая телега с нечистотами. И я не говорю об этой несчастной корриде с четой Берюрье, о воплях Абея, по пятам которого крадётся банкротство; я молчу о жадности Альфреда, о дурном настроении босса. Я опускаю похищение мамаши Газон, злорадство её мужа. Не хочу вспоминать об извращённых нравах всех и вся. Стараюсь не думать об исчезновении помощника капитана (не говоря об остальных), о партейках с ляжками толстой Берты! Жизнь нас портит. Разлагает. Наша главная ошибка в том, что мы слишком себя тратим. Он прав, тот, что роет скит в скале там, где орлы вьют свои гнёзда, чтобы время текло спокойно. Да, он прав. Я с ним согласен, я ему завидую. Когда-нибудь, после Фелиси, конечно, я куплю себе альпеншток и тоже полезу на Синай долбить скалу, чтобы сделать себе ложе терпения. К чёрту этих господ всех-других с их закидонами, их грешками и их бахвальством; их идиотскими говорильнями и телесными муками, затяжными дринками, званиями и медалями, объёмами цилиндров, этикетками, их атомами и прочей ерундой, к чёрту завоевание Луны! Может быть, если рассудить, эти телезрители не так уж были и неправы, когда стали возбухать, потому что им дали передачу напрямую с Луны, а они хотели регби! Меня это задело, как и Паоли. Но, немного поразмыслив, я понял этих отшельников маленького экрана, маленького оболвана. Эту Луну они в заднице видали! Она у них отняла их привычки. Зря я возмущался. Да здравствует одиночество! Космонавты им осточертели. Им как-то ближе чуваки с овальным мячом. Они не понимали, зачем у них забрали их корешей и подсунули этих искателей приключений.