Мартин понимающе кивнул.

– А что еще? Она-то хоть ест что-нибудь?

– Да, вчера она съела булочку с маслом и яблоко. Сегодня, надеюсь, удастся покормить ее горячим.

– Ясно. Ты не ешь, потому что у нее тоже нет аппетита?

– Что ты привязался? – возмутилась она. – Я взрослый человек, сама справлюсь.

Он тяжело вздохнул с видом человека, который вынужден объяснять элементарные вещи.

– Вот именно, Эмма – ты взрослая, и кушать тебе тоже нужно чуточку больше, чем ей. И вообще, насколько я помню, у тебя проблемы с едой начались еще задолго до этого момента. Ты не хочешь сходить к врачу?

– Нет, не хочу. В последний раз, когда я там была, ничего интересного со мной не произошло.

– Я отлично помню, что там произошло, – нахмурился Мартин.

– Откуда? Тебя там не было.

– Ты сама рассказала.

– Можно подумать, ты внимательно меня слушал.

– Стало быть, слушал, если помню.

Конечно, ей очень хотелось возразить, но никакого смысла сопротивляться не было, и она просто пробубнила:

– Все со мной хорошо, не надо трястись надо мной так, словно я умираю.

– Мне кажется, что скоро дойдет и до этого. И к кому тогда будут возить Софию? Кто вообще тогда будет ею заниматься?

Вспомнив нечто более важное, чем обсуждение ее аппетита, Эмма даже оживилась, хотя разговор предстоял неприятный – она заранее предвидела, что последующие фразы, которые им придется произнести, будут наполнены неопределенностью и пафосом. Впрочем, это ничего не меняло, все равно ей было нужно с кем-то посоветоваться.

– Знаешь, она сказала, что больше не хочет возвращаться домой, – осторожно начала Эмма.

– И где она собирается жить? – Такой поворот несколько озадачил Мартина, и его ответный вопрос прозвучал даже грубо. Почувствовав это, он поспешил объясниться: – То есть, я хочу сказать, что жить с тобой ей будет очень неудобно. В общежитии для нее вряд ли найдется место.

Эмма согласно кивнула:

– И я о том же. Она сказала это только вчера, но я уже кучу всего передумала. Наверное, нужно искать общежитие, в которое пустят с ребенком.

Мартин передернул плечами:

– Там нужны документы. Ты не сможешь прийти и просто сказать, что у тебя есть девочка, и вам негде жить. Порядок вещей совсем иной, с этим приходится мириться, так что лучше сразу снять квартиру – для этого нужны деньги и ничего больше. Бумажки и прочее – не самое главное. Хотя, в некоторых случаях для такого нужно где-то регистрироваться и получать разрешение, но у тебя с документами порядок. Съемное жилье оформят на тебя, а Софию ты сможешь привести сама – никому ничего объяснять не придется.

Эмма опустила голову и поджала губы. Деньги – это еще хуже, чем документы. Хотя, нет, их ведь, в крайнем случае, можно заработать, а вот с бумажками такой номер не пройдет. София ей не родственница и не дочь. Что же делать? Ждать нельзя, ведь когда они вернутся, им придется где-то жить, а прятать Софию в комнате долго не удастся, хотя бы из-за того же самого колокольчика. Да и вообще, что она будет делать целыми днями одна? Сойдет с ума от своих грустных мыслей.

– С деньгами у меня проблемы. Работу я бросить пока не могу – нужно и о маме помнить тоже. – Она скрестила руки на груди и откинулась на спинку стула. – Вот что называется безвыходной ситуацией.

Мартин задумчиво кивнул, а потом выпил одним глотком весь свой оставшийся кофе и вздохнул так сильно, что теплый рассеянный ветерок от его дыхания долетел даже нее.

– Время еще есть – целых три дня. Успеем что-нибудь сообразить.

– Как со мной сложно. Постоянно одни проблемы – то у меня приступы в связи с бесплодием, то чужие дети на руках, то работы нет…

Он рассмеялся, и Эмма даже немного обиделась – она ведь говорила вполне серьезно. Мартин поспешил объясниться:

– На самом деле с тобой действительно тяжело, но не от того, что ты такая проблемная. Поверь, у других столько же проблем, сколько и у тебя, да и неприятностей они доставляют не меньше. Думаешь, этому Шерлоку очень сладко живется со своей плодовитой женой? Вся разница между тобой и этой Иреной лишь в том, что ты считаешь и фиксируешь каждый раз, когда нарушаешь чей-то покой, а она об этом даже не думает. В каком-то плане с ней должно быть проще. По крайней мере, мужу не приходится ее успокаивать. С тобой не так – ты очень болезненно воспринимаешь каждый свой промах, и даже то, в чем ты не виновата. Вот что действительно осложняет жизнь.

Речь Мартина была проникновенной, но ровной и складной – впрочем, как и всегда. Он не умел пользоваться витиеватым слогом, но в то же время был способен правильно излагать свои мысли и использовать при этом необидные слова.

София лежала на песке и смотрела в небо. Вообще, если говорить честно, то лежала она не совсем на песке – между ней и пляжем проходила граница из грубого полотняного покрывала, которое матерчатой пленкой разделяло ее толстое драповое пальто и мягкий сыпучий песок. Было странно – не очень тепло и совсем не холодно. Зато был ветер и слепящее солнце, которое, как ей казалось, заполнило все небо – даже там, где пространство было темно-голубым, на него все равно было больно смотреть. София щурилась и пыталась сморгнуть слезы, которые скопились в уголках глаз, но продолжала глядеть вверх. Эмма лежала рядом, а следом за ней расположился Мартин, но его она уже не чувствовала. Увидеть его можно было, только если приподняться на локтях.

Почему-то когда она увидела Мартина, ей стало грустно. Еще больше захотелось, чтобы Филипп был рядом. Чтобы он смог поговорить с этим спокойным дяденькой, и чтобы Мартин его успокоил. Как тогда, с этой вывеской и утюгом. Только Филиппа не было, а Мартин был здесь, и это казалось несправедливым. Поэтому сейчас София лежала на другом краю одеяла, хотя вначале ей очень хотелось лечь посерединке. Так можно было притвориться, что у нее есть мама и папа, которые лежат по бокам и защищают ее от воображаемых врагов. Только вот зачем нужны мама и папа, когда нет Филиппа? Разве можно получать радость от жизни, когда он больше никогда не будет смеяться вместе с ней?

Она закрыла глаза и вслепую потянулась к Эмме – пощупать «взрослый» драп ее зимнего жакета, а потом перебраться к самым пальцам и сжать ладонь. Ее руке не хватало мизинца, и София сморщилась – ощущения все еще были незнакомыми. Она не гляделась в зеркало и не ловила свое отражение в полированных дверцах гостиничной мебели. Она судила о своей внешности по тому, как реагировала на нее Эмма, когда купала по вечерам.

В первый день, когда Эмма унесла ее в странного вида тесную комнатку, где вода капала с самого верху, а вместо ванной был только один скользкий кафель, София поняла, что выглядит очень плохо. Догадаться было не сложно – Эмма очень уж медленно и осторожно умывала ее лицо, ласково касаясь одной щеки – той самой, что болела каждый раз, когда она переворачивалась набок и прижималась лицом к подушке. Тогда Эмма украдкой начала вытирать слезы, и София сделала вид, что ничего не заметила. Потом тонкая и хитрая тетя Мэй перевязывала ей руку. Вначале ей пришлось убрать старый бинт, который был больше похож на грязную серую тряпку. Когда его размотали, Эмма стала плакать, уже не скрываясь и не стараясь улыбаться. На свою голую руку София не смотрела. Она сама не знала, почему – то ли было не очень интересно, то ли слишком страшно. Сейчас рука почти не болела, а противный толстый бинт сняли, и она постепенно привыкала к тому, что теперь на одной руке у нее было всего четыре пальца. Сама она переживала это не так тяжело, как Эмма, и ей казалось, что плакать тут абсолютно незачем. Она бы с удовольствием отдала целую руку, если бы взамен ей вернули Филиппа.