Хозяин приостановился и стал обводить нас умиленнымвзглядом.

— Не знаю, — улыбался Версилов; я очень хмурился.

— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с такимторжеством, как будто он сам это сделал, — нанял он мужичков с заступами,простых этаких русских, и стал копать у самого камня, у самого края, яму; всюночь копали, огромную выкопали, ровно в рост камню и так только на вершок ещепоглубже, а как выкопали, велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землюуж из-под самого камня. Ну, натурально, как подкопали, камню-то не на чемстоять, равновесие-то и покачнулось; а как покачнулось равновесие, оникамушек-то с другой стороны уже руками понаперли, этак на ура, по-русски:камень-то и бух в яму! Тут же лопатками засыпали, трамбовкой утрамбовали,камушками замостили, — гладко, исчез камушек!

— Представьте себе! — сказал Версилов.

— То есть народу-то, народу-то тут набежало,видимо-невидимо; англичане эти тут же, давно догадались, злятся. Монферанприехал: это, говорит, по-мужицки, слишком, говорит, просто. Да ведь в том-то иштука, что просто, а вы-то не догадались, дураки вы этакие! Так это я вамскажу, этот начальник-то, государственное-то лицо, только ахнул, обнял его,поцеловал: «Да откуда ты был такой, говорит?» — «А из Ярославской губернии,ваше сиятельство, мы, собственно, по нашему рукомеслу портные, а летом встолицу фруктом приходим торговать-с». Ну, дошло до начальства; начальствовелело ему медаль повесить; так и ходил с медалью на шее, да опился потом,говорят; знаете, русский человек, не удержится! Оттого-то вот нас до сих пориностранцы и заедают, да-с, вот-с!

— Да, конечно, русский ум… — начал было Версилов.

Но тут рассказчика, к счастью его, кликнула больная хозяйка,и он убежал, а то бы я не выдержал. Версилов смеялся.

— Милый ты мой, он меня целый час перед тобой веселил. Этоткамень… это все, что есть самого патриотически-непорядочного между подобнымирассказами, но как его перебить? ведь ты видел, он тает от удовольствия. Да и,кроме того, этот камень, кажется, и теперь стоит, если только не ошибаюсь, ивовсе не зарыт в яму…

— Ах, боже мой! — вскричал я, — да ведь и вправду. Как же онсмел!..

— Что ты? Да ты, кажется, совсем в негодовании, полно. А этоон действительно смешал: я слышал какой-то в этом роде рассказ о камне еще вовремена моего детства, только, разумеется, не так и не про этот камень.Помилуй: «дошло до начальства». Да у него вся душа пела в ту минуту, когда он«дошел до начальства». В этой жалкой среде и нельзя без подобных анекдотов. Иху них множество, главное — от их невоздержности. Ничему не учились, ничеготочно не знают, ну, а кроме карт и производств захочется поговорить очем-нибудь общечеловеческом, поэтическом… Что он, кто такой, этот ПетрИпполитович?

— Беднейшее существо, и даже несчастный.

— Ну вот видишь, даже, может, и в карты не играет! Повторяю,рассказывая эту дребедень, он удовлетворяет своей любви к ближнему: ведь он инас хотел осчастливить. Чувство патриотизма тоже удовлетворено; например, ещеанекдот есть у них, что Завьялову англичане миллион давали с тем только, чтобон клейма не клал на свои изделия…

— Ах, боже мой, этот анекдот я слышал.

— Кто этого не слышал, и он совершенно даже знает,рассказывая, что ты это наверно уж слышал, но все-таки рассказывает, нарочновоображая, что ты не слыхал. Видение шведского короля — это уж у них, кажется,устарело; но в моей юности его с засосом повторяли и с таинственным шепотом,точно так же, как и о том, что в начале столетия кто-то будто бы стоял в сенатена коленях перед сенаторами. Про коменданта Башуцкого тоже много былоанекдотов, как монумент увезли. Они придворные анекдоты ужасно любят; например,рассказы про министра прошлого царствования Чернышева, каким образом он,семидесятилетний старик, так подделывал свою наружность, что казалсятридцатилетним, и до того, что покойный государь удивлялся на выходах…

— И это я слышал.

— Кто не слыхал? Все эти анекдоты — верх непорядочности; нознай, что этот тип непорядочного гораздо глубже и дальше распространен, чем мыдумаем. Желание соврать, с целью осчастливить своего ближнего, ты встретишьдаже и в самом порядочном нашем обществе, ибо все мы страдаем этоюневоздержанностью сердец наших. Только у нас в другом роде рассказы; что у насоб одной Америке рассказывают, так это — страсть, и государственные даже люди!Я и сам, признаюсь, принадлежу к этому непорядочному типу и всю жизнь страдалот того…

— Про Чернышева я сам рассказывал несколько раз.

— Уж и сам рассказывал?

— Тут есть, кроме меня, еще жилец чиновник, тоже рябой, иуже старик, но тот ужасный прозаик, и чуть Петр Ипполитович заговорит, тотчасначнет его сбивать и противоречить. И до того довел, что тот у него как рабприслуживает и угождает ему, только чтоб тот слушал.

— Это — уж другой тип непорядочного и даже, может быть,омерзительнее первого. Первый — весь восторг! «Да ты дай только соврать —посмотри, как хорошо выйдет». Второй — весь хандра и проза: «Не дам соврать,где, когда, в котором году»? — одним словом, человек без сердца. Друг мой, дайвсегда немного соврать человеку — это невинно. Даже много дай соврать.Во-первых, это покажет твою деликатность, а во-вторых, за это тебе тоже дадутсоврать — две огромных выгоды — разом. Que diable![49] надобно любить своегоближнего. Но мне пора. Ты премило устроился, — прибавил он, подымаясь со стула.— Расскажу Софье Андреевне и сестре твоей, что заходил и застал тебя в добромздоровье. До свиданья, мой милый.

Как, неужели все? Да мне вовсе не о том было нужно; я ждалдругого, главного, хотя совершенно понимал, что и нельзя было иначе. Я сосвечой стал провожать его на лестницу; подскочил было хозяин, но я, потихонькуот Версилова, схватил его изо всей силы за руку и свирепо оттолкнул. Онпоглядел было с изумлением, но мигом стушевался.

— Эти лестницы… — мямлил Версилов, растягивая слова, видимочтоб сказать что-нибудь и видимо боясь, чтоб я не сказал чего-нибудь, — этилестницы, — я отвык, а у тебя третий этаж, а впрочем, я теперь найду дорогу… Небеспокойся, мой милый, еще простудишься.

Но я не уходил. Мы спускались уже по второй лестнице.

— Я вас ждал все эти три дня, — вырвалось у меня внезапно,как бы само собой; я задыхался.

— Спасибо, мой милый.

— Я знал, что вы непременно придете.

— А я знал, что ты знаешь, что я непременно приду. Спасибо,мой милый.

Он примолк. Мы уже дошли до выходной двери, а я все шел заним. Он отворил дверь; быстро ворвавшийся ветер потушил мою свечу. Тут я вдругсхватил его за руку; была совершенная темнота. Он вздрогнул, но молчал. Яприпал к руке его и вдруг жадно стал ее целовать, несколько раз, много раз.