— Милый мой, — сказал он мне однажды, не дома, а как-то наулице, после длинного разговора; я провожал его. — Друг мой, любить людей так,как они есть, невозможно. И однако же, должно. И потому делай им добро, скрепясвои чувства, зажимая нос и закрывая глаза (последнее необходимо). Переноси отних зло, не сердясь на них по возможности, «памятуя, что и ты человек».Разумеется, ты поставлен быть с ними строгим, если дано тебе быть хотьчуть-чуть поумнее средины. Люди по природе своей низки и любят любить изстраху; не поддавайся на такую любовь и не переставай презирать. Где-то вКоране Аллах повелевает пророку взирать на «строптивых» как на мышей, делать имдобро и проходить мимо, — немножко гордо, но верно. Умей презирать даже итогда, когда они хороши, ибо всего чаще тут-то они и скверны. О милый мой, ясудя по себе сказал это! Кто лишь чуть-чуть не глуп, тот не может жить и непрезирать себя, честен он или бесчестен — это все равно. Любить своего ближнегои не презирать его — невозможно. По-моему, человек создан с физическоюневозможностью любить своего ближнего. Тут какая-то ошибка в словах с самогоначала, и «любовь к человечеству» надо понимать лишь к тому человечеству,которое ты же сам и создал в душе своей (другими словами, себя самого создал ик себе самому. любовь) и которого, поэтому, никогда и не будет на самом деле.

— Никогда не будет?

— Друг мой, я согласен, что это было бы глуповато, но тут немоя вина; а так как при мироздании со мной не справлялись, то я и оставлю засобою право иметь на этот счет свое мнение.

— Как же вас называют после этого христианином, — вскричаля, — монахом с веригами, проповедником? не понимаю!

— А кто меня так называет?

Я рассказал ему; он выслушал очень внимательно, но разговорпрекратил.

Никак не запомню, по какому поводу был у нас этот памятныйдля меня разговор; но он даже раздражился, чего с ним почти никогда неслучалось. Говорил страстно и без насмешки, как бы и не мне говорил. Но яопять-таки не поверил ему: не мог же он с таким, как я, говорить о таких вещахсерьезно?

В это утро, пятнадцатого ноября, я именно застал его у«князя Сережи». Я же и свел его с князем, но у них и без меня было довольнопунктов соединения (я говорю об этих прежних историях за границей и проч.).Кроме того, князь дал ему слово выделить ему из наследства по крайней мере однутреть, что составило бы тысяч двадцать непременно. Мне, помню, ужасно тогдабыло странно, что он выделяет всего треть, а не целую половину; но я смолчал.Это обещание выделить князь дал тогда сам собой; Версилов ни полсловечком неучаствовал, не заикнулся; князь сам выскочил, а Версилов только молча допустили ни разу потом не упомянул, даже и виду не показал, что сколько-нибудь помнитоб обещании. Замечу кстати, что князь вначале был им решительно очарован, вособенности речами его, даже приходил в восторг и несколько раз мневысказывался. Он иногда восклицал наедине со мной и почти с отчаянием про себя,что он — «так необразован, что он на такой ложной дороге!..» О, мы были ещетогда так дружны!.. Я и Версилову все старался внушать тогда о князе однохорошее, защищал его недостатки, хотя и видел их сам; но Версилов отмалчивалсяили улыбался.

— Если в нем недостатки, то в нем по крайней мере столько жедостоинств, сколько и недостатков! — воскликнул я раз наедине Версилову.

— Боже, как ты ему льстишь, — засмеялся он.

— Чем льщу? — не понял было я.

— Столько же достоинств! Да ведь его мощи явятся, еслистолько достоинств, сколько у него недостатков!

Но, конечно, это было не мнение. Вообще о князе он как-тоизбегал тогда говорить, как и вообще о всем насущном; но о князе особенно. Яподозревал уже и тогда, что он заходит к князю и без меня и что у них естьособые сношения, но я допускал это. Не ревновал тоже и к тому, что он говорил сним как бы серьезнее, чем со мной, более, так сказать, положительно и менеепускал насмешки; но я был так тогда счастлив, что это мне даже нравилось. Яизвинял еще и тем, что князь был немного ограничен, а потому любил в словеточность, а иных острот даже вовсе не понимал. И вот в последнее время онкак-то стал эмансипироваться. Чувства его к Версилову как будто начали дажеизменяться. Чуткий Версилов это заметил. Предупрежу тоже, что князь в то жевремя и ко мне изменился, даже слишком видимо; оставались лишь какие-то мертвыеформы первоначальной нашей, почти горячей, дружбы. Между тем я все-такипродолжал к нему ходить; впрочем, как бы я и мог не ходить, затянувшись во всеэто. О, как я был тогда неискусен, и неужели лишь одна глупость сердца можетдовести человека до такого неумения и унижения? Я брал у него деньги и думал,что это ничего, что так и надо. Впрочем, не так; я и тогда знал, что так ненадо, но — я просто мало думал об этом. Не из-за денег я ходил, хоть мне иужасно нужны были деньги. Я знал, что я не из-за денег хожу, но понимал, чтокаждый день прихожу брать деньги. Но я был в вихре, и, кроме всего этого,совсем другое тогда было в душе моей, — пело в душе моей!

Когда я вошел, часов в одиннадцать утра, то застал Версиловауже доканчивавшего какую-то длинную тираду; князь слушал, о шагая по комнате, аВерсилов сидел. Князь казался в некотором волнении. Версилов почти всегда могприводить его в волнение. Князь был чрезвычайно восприимчивое существо, донаивности, заставлявшей меня во многих случаях смотреть на него свысока. Но,повторяю, в последние дни в нем явилось что-то злобно оскаливающееся. Онприостановился, увидя меня, и как бы что-то передернулось в его лице. Я зналпро себя, чем объяснить эту тень неудовольствия в это утро, но не ожидал, чтодо такой степени передернется лицо его. Мне известно было, что у негонакопились разные беспокойства, но гадко было то, что я знал лишь десятую долюих — остальное было для меня тогда крепким секретом. Потому это было гадко иглупо, что я часто лез утешать его, давать советы и даже свысока усмехался надслабостью его выходить из себя «из-за таких пустяков». Он отмалчивался; ноневозможно, чтоб не ненавидел меня в те минуты ужасно: я был в слишкомфальшивом положении и даже не подозревал того. О, свидетельствуюсь богом, чтоглавного не подозревал!

Он, однако, вежливо протянул мне руку, Версилов кивнулголовою, не прерывая речи. Я разлегся на диване. И что за тон был тогда у меня,что за приемы! Я даже еще пуще финтил, его знакомых третировал, как своих… Ох,если б была возможность все теперь переделать, как бы я сумел держать себяиначе!

Два слова, чтоб не забыть: князь жил тогда в той жеквартире, но занимал ее уже почти всю; хозяйка квартиры, Столбеева, пробылалишь с месяц и опять куда-то уехала.

Они говорили о дворянстве. Замечу, что эта идея оченьволновала иногда князя, несмотря на весь его вид прогрессизма, и я дажеподозреваю, что многое дурное в его жизни произошло и началось из этой идеи:ценя свое княжество и будучи нищим, он всю жизнь из ложной гордости сыпалденьгами и затянулся в долги. Версилов несколько раз намекал ему, что не в томсостоит княжество, и хотел насадить в его сердце более высшую мысль; но князьпод конец как бы стал обижаться, что его учат. По-видимому, что-то в этом родебыло и в это утро, но я не застал начала. Слова Версилова показались мнесначала ретроградными, но потом он поправился.