А пока я все еще продолжал занимать мою квартиренку,занимать, но не жить в ней; там лежал мой чемодан, сак и иные вещи; главная жерезиденция моя была у князя Сергея Сокольского. Я у него сидел, я у него испал, и так по целым даже неделям… Как это случилось, об этом сейчас, а покаскажу об этой моей квартиренке. Она уже была мне дорога: сюда ко мне пришелВерсилов, сам, в первый раз после тогдашней ссоры, и потом приходил много раз.Повторяю, это время было страшным позором, но и огромным счастьем… Да и всетогда так удавалось и так улыбалось! «И к чему все эти прежние хмурости, —думал я в иные упоительные минуты, — к чему эти старые больные надрывы, моеодинокое и угрюмое детство, мои глупые мечты под одеялом, клятвы, расчеты идаже «идея»? Я все это напредставил и выдумал, а оказывается, что в мире совсемне то; мне вот так радостно и легко: у меня отец — Версилов, у меня друг —князь Сережа, у меня и еще»… но об еще — оставим. Увы, все делалось во имялюбви, великодушия, чести, а потом оказалось безобразным, нахальным,бесчестным.

Довольно.

Он пришел ко мне в первый раз на третий день после нашеготогдашнего разрыва. Меня не было дома, и он остался ждать. Когда я вошел в моюкрошечную каморку, то хоть и ждал его все эти три дня, но у меня как бызаволоклись глаза и так стукнуло сердце, что я даже приостановился в дверях. Ксчастью, он сидел с моим хозяином, который, чтоб не было скучно гостю ждать,нашел нужным немедленно познакомиться и о чем-то ему с жаром началрассказывать. Это был титулярный советник, лет уже сорока, очень рябой, очень бедный,обремененный больной в чахотке женой и больным ребенком; характера чрезвычайносообщительного и смирного, впрочем довольно и деликатный. Я обрадовался егоприсутствию, и он даже выручил, потому что что ж бы я сказал Версилову? Я знал,серьезно знал, все эти три дня, что Версилов придет сам, первый, — точь-в-точькак я хотел того, потому что ни за что на свете не пошел бы к нему первый, и непо строптивости, а именно по любви к нему, по какой-то ревности любви, — неумею я этого выразить. Да и вообще красноречия читатель у меня не найдет. Нохоть я и ждал его все эти три дня и представлял себе почти беспрерывно, как онвойдет, а все-таки никак не мог вообразить наперед, хоть и воображал из всехсил, о чем мы с ним вдруг заговорим после всего, что произошло.

— А, вот и ты, — протянул он мне руку дружески и не вставаяс места. — Присядь-ка к нам; Петр Ипполитович рассказывает преинтереснуюисторию об этом камне, близ Павловских казарм… или тут где-то…

— Да, я знаю камень, — ответил я поскорее, опускаясь на стулрядом с ними. Они сидели у стола. Вся комната была ровно в две сажени вквадрате. Я тяжело перевел дыхание.

Искра удовольствия мелькнула в глазах Версилова: кажется, онсомневался и думал, что я захочу делать жесты. Он успокоился.

— Вы уж начните сначала, Петр Ипполитович. — Они ужевеличали друг друга по имени-отчеству.

— То есть это при покойном государе еще вышло-с, — обратилсяко мне Петр Ипполитович, нервно и с некоторым мучением, как бы страдая впередза успех эффекта, — ведь вы знаете этот камень, — глупый камень на улице, кчему, зачем, только лишь мешает, так ли-с? Ездил государь много раз, и каждыйраз этот камень. Наконец государю не понравилось, и действительно: целая гора,стоит гора на улице, портит улицу: «Чтоб не было камня!» Ну, сказал, чтоб небыло, — понимаете, что значит «чтоб не было»? Покойника-то помните? Что делатьс камнем? Все потеряли голову; тут Дума, а главное, тут, не помню уж ктоименно, но один из самых первых тогдашних вельмож, на которого было возложено.Вот этот вельможа и слушает: говорят, пятнадцать тысяч будет стоить, не меньше,и серебром-с (потому что ассигнации это при покойном государе только обратилина серебро). «Как пятнадцать тысяч, что за дичь!» Сначала англичане рельсыподвести хотели, поставить на рельсы и отвезти паром; но ведь чего же бы этостоило? Железных-то дорог тогда еще не было, только вот Царскосельская ходила…

— Ну вот, распилить можно было, — начал я хмуриться; мнеужасно стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым удовольствием.Я понимал, что и он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я виделэто; мне, помню, было даже это как бы трогательно от него.

— Именно распилить-с, именно вот на эту идею и напали, иименно Монферан; он ведь тогда Исаакиевский собор строил. Распилить, говорит, апотом свезти. Да-с, да чего оно будет стоить?

— Ничего не стоит, просто распилить да и вывезти.

— Нет, позвольте, ведь тут нужно ставить машину, паровую-с,и притом куда свезти? И притом такую гору? Десять тысяч, говорят, менее необойдется, десять или двенадцать тысяч.

— Послушайте, Петр Ипполитович, ведь это — вздор, это былоне так… — Но в это время Версилов мне подмигнул незаметно, и в этомподмигивании я увидел такое деликатное сострадание к хозяину, даже страдание занего, что мне это ужасно понравилось, и я рассмеялся.

— Ну, вот, вот, — обрадовался хозяин, ничего не заметивший иужасно боявшийся, как и всегда эти рассказчики, что его станут сбиватьвопросами, — только как раз подходит один мещанин, и еще молодой, ну, знаете,русский человек, бородка клином, в долгополом кафтане, и чуть ли не хмельнойнемножко… впрочем, нет, не хмельной-с. Только стоит этот мещанин, как они этосговариваются, англичане да Монферан, а это лицо, которому поручено-то, тут жев коляске подъехал, слушает и сердится: как это так решают и не могут решить; ивдруг замечает в отдалении, этот мещанинишка стоит и фальшиво этак улыбается,то есть не фальшиво, я не так, а как бы это…

— Насмешливо, — осторожно поддакнул Версилов.

— Насмешливо-с, то есть немножко насмешливо, этакая добраярусская улыбка такая, знаете; ну, лицу, конечно, под досадную руку, знаете: «Тыздесь, борода, чего дожидаешься? Кто таков?» — «Да вот, говорит, камушексмотрю, ваша светлость». Именно, кажется, светлость; да чуть ли это не князьСуворов был, Италийский, потомок полководца-то… Впрочем, нет, не Суворов, и какжаль, что забыл, кто именно, только, знаете, хоть и светлость, а чистый этакийрусский человек, русский этакий тип, патриот, развитое русское сердце; ну,догадался: «Что ж, ты, что ли, говорит, свезешь камень: чего ухмыляешься?» —«На агличан больше, ваша светлость, слишком уж несоразмерную цену берут-с,потому что русский кошель толст, а им дома есть нечего. Сто рубликовопределите, ваша светлость, — завтра же к вечеру сведем камушек». Ну, можетепредставить подобное предложение. Англичане, разумеется, съесть хотят; Монферансмеется; только этот светлейший, русское-то сердце: «Дать, говорит, ему сторублей! Да неужто, говорит, свезешь?» — «Завтра к вечеру потрафим, вашасветлость». — «Да как ты сделаешь?» — «Это уж, если не обидно вашей светлости,— наш секрет-с», — говорит, и, знаете, русским этаким языком. Понравилось: «Э,дать ему все, что потребует!» Ну и оставили; что ж бы, вы думали, он сделал?