найти дорогу обратно. Моя попытка одомашнить животное, вероятно, худшее из того, что я могла сделать, тем самым притупив ее обостренные уличные инстинкты как раз тогда, когда они были ей больше всего нужны.

– Я не могу заботиться о чем-то еще, – продолжила я. – Не могу беспокоиться, правильно ли она питается, нужно ли ей общаться с другими кошками, удовлетворяю ли я ее экзистенциальную потребность в передвижении. Не могу смотреть, как она стареет, и ждать, что скажет ветеринар об образовавшейся странной шишке. Сэм, если я возьму эту кошку к себе, то, по сути, это значит, что однажды я увижу, как она умирает. Это безумие. Мама была совершенно права, когда не разрешила мне принести домой ту больную русскую голубую, потому что это какое-то экзистенциальное дерьмо. Может, это даже к лучшему, что она ушла? Может быть, на улицах она действительно счастливее, и нам не суждено провести нашу жизнь вместе. Это как в одном из тех фильмов, где в конце концов два персонажа расстаются друг с другом, и сначала ты думаешь: «Какого хрена?», но потом понимаешь, что это буквально указано в названии, рекламе и даже музыкальных репликах, говорящих о том, что это будет захватывающий фильм. История о людях, которые появились в жизни друг друга на короткое время только для того, чтобы помочь узнать что-то о жизни, любви или…

– Фиби, – прервал меня Сэм.

– Я ненавижу эти фильмы. Особенно когда один из них погибает в результате по-настоящему нелепого несчастного случая. К черту это дерьмо, направленное на манипулирование эмоциями.

– Фиби, – произнес Сэм, на этот раз с большим нажимом, положив руку мне на поясницу, направляя в сторону моего дома. Мы обошли весь район, и я была слишком погружена в свои мысли, чтобы продолжать высматривать кошку.

А она была здесь, лежала на ступеньках моего крыльца, лизала лапу и смотрела на нас с таким выражением, будто все это время это была игра.

– Вернулась, – пробормотала я и разрыдалась.

* * *

Я ненормально много плакала из-за кошки, которая потерялась всего лишь на несколько часов, и это наводило на мысль, что, вероятно, дело было не только в ней. На меня столько всего обрушилось одновременно: смерть отца, годы, упущенные в общении с братом, то, как закончилась моя дружба с Элисон, а теперь еще и эта глупая кошка, которая сразу же запрыгнула на свое место на подоконнике, как только мы вошли в дом.

Присесть было негде, кроме моего рабочего кресла и постели, поэтому, словно по обоюдному молчаливому согласию, мы с Сэмом пошли в спальню, где он сел рядом со мной на мой узкий двойной матрас.

– Эй! – Сэм поглаживал меня по спине. – Все хорошо. Она здесь. Она в безопасности.

Я покачала головой. Я хотела объяснить, что дело не только в кошке, однако я не знала, как выразить это словами. Горло перехватывало спазмом, я терла глаза, будто пыталась загнать пролившиеся слезы обратно.

– Ты зря считаешь, что не создана для этого, – продолжал Сэм. – У тебя все отлично получается. Ну да, она выбежала за дверь. Такое случается. Но ты уже водила ее к ветеринару и однажды поменяла корм, потому что ей, похоже, не понравился предыдущий. Очевидно, что ты заботишься о ней.

Он был так близко, что я могла видеть, как бьется и пульсирует артерия у него на шее, как вьются на затылке его длинные волосы. Как же это дико, что он прошел путь от пугающего незнакомца до одного из самых важных людей в моей жизни всего за несколько недель.

– Я слышу, как работает твой мозг, – произнес Сэм почти шепотом.

Я подалась вперед, чтобы прижаться губами к тому месту на его шее, где под кожей бился пульс.

– Я не хочу думать, – ответила я. – Я просто хочу чувствовать.

Я нетерпеливо потянула его за подол рубашки, пока он не снял ее через голову и не бросил на пол. У него была великолепная грудь, теплая и крепкая, но не слишком мускулистая; никакого протеинового порошка. Я прижала ладонь к его сердцу, ощущая ритмичное биение под кончиками своих пальцев.

Сэм протянул руку и обхватил мое запястье, его большой палец оказался на месте пульса, и сильнее прижал мою ладонь к своей коже.

– Фиби, – выдохнул он, и в том, как он произнес мое имя, было что-то особенное. Он не велел мне остановиться, не велел продолжать. Скорее, он просил остаться здесь, в этом моменте. Словно в нем было нечто особенное.

Слезы снова начали собираться в уголках глаз, но плакать я не стала. Я не хотела, чтобы Сэм видел меня. Чтобы он видел меня такой. Мой взгляд переместился к его губам, почти нерешительно, словно спрашивая разрешения. Когда я снова подняла взгляд, его голубые глаза говорили «да». Это были сексуальные, манящие глаза, темные и жаждущие, но за взглядом скрывалось нечто большее, чем просто желание секса. И в его «да» было нечто большее.

Все еще держа руку у него на груди, я прижалась губами к его губам в медленном, глубоком поцелуе. В уголках губ оставались капельки скатившихся слез, и Сэм слизнул их. Его руки скользнули мне под рубашку. Мы напоминали двух подростков, которые целуются после школы. Примерно так я себя и чувствовала, находясь с ним в спальне моего детства, на том же стеганом одеяле, что и в пятнадцать лет.

Может быть, Сэм тоже это почувствовал, потому что его руки под моей рубашкой двигались невыносимо медленно для того, кто уже несколько раз видел меня обнаженной. Они скользнули вверх по моей грудной клетке, коснулись чувствительной кожи под грудями, один раз коснулись напряженных сосков. Затем он снова опустился по моим бокам и сжал мои обтянутые леггинсами бедра, заставляя меня жаждать ощутить его руки на своей обнаженной коже.

– Что ты хочешь почувствовать? – пробормотал он, и его теплое дыхание коснулось моей щеки.

Все! Но вместо этого вырвалось:

– Заботу.

Он прервал поцелуй, его глаза сверкали, когда он посмотрел на меня сверху вниз.

– Сними рубашку, – произнес он.

Я скрестила руки, стянула рубашку через голову таким движением, что волосы растрепались и упали на лицо.

Сэм смахнул их с моего лба и висков, выражение его лица было почти задумчивым, несмотря на жар в глазах.

– Теперь твой лифчик, – продолжил он.

Я не привыкла к его такой властной манере, но меня поразило то, что он делал. Казалось, он понимал, что нежелание думать – это нежелание принимать какие-либо решения, нежелание даже указывать своим конечностям, что делать. Он взял эту роль на себя, и это