его груди, куда я неосознанно положила ладонь, исходит какое-то свечение.

Я боялась того, что он может сказать, с таким выражением лица. Я боялась того, что могла сказать сама. Поэтому я провела ладонью по его рукам, ногтями по его спине, запустила пальцы в волосы у него на затылке и притянула его к себе. В то же время я приподняла бедра, приглашая его двигаться вместе со мной. Сначала ритм был восхитительно медленный, затем нарастал, пока изголовье моей кровати из кованого железа не застучало о стену.

– Да, так! – выдохнула я, потянувшись, чтобы ухватиться за две перекладины изголовья. – Прямо так, Сэм, о боже!

На этот раз, когда я кончила, было нежнее, чем раньше. Экстаз прокатился по моему телу волной. Я почувствовала, что Сэм тоже близок к финалу, и сжала его, призывая продолжать. Я наблюдала за выражением его лица, когда он кончал, за тем, как его челюсти сжимались, а затем расслаблялись, как его кадык дергался, когда он глотал воздух, как будто он на секунду забыл, как дышать. Я никогда не делала этого раньше, не наблюдала, как партнер достигает кульминации во время секса. Мне даже в голову не приходило открыть глаза. Но с Сэмом я хотела видеть все.

Он позаботился о презервативе, а затем забрался обратно в постель, и наши тела прижались друг к другу на узком матрасе.

– Я думаю, мы ее сломали, – сказала я, потянувшись, чтобы подергать спинку кровати.

– Она кажется довольно прочной.

– Ну, по крайней мере, мы определенно смутили ее. Это была кровать моего детства.

– Думаю, мебель не способна на осуждение. Она инертна.

Я улыбнулась. Голова Сэма лежала у меня на груди, и я запустила пальцы в его мягкие волосы.

– Я провела много времени в этой кровати, мечтая о том, какой будет моя жизнь.

Мгновение он молчал, его ровное дыхание ощущалось на моей коже, я даже подумала, что он заснул. Но потом он спросил:

– А как ты себе это представляла?

– Я думала, что, возможно, стану писателем. Или редактором. Что-нибудь связанное с книгами. Я хотела жить в большом городе, в классной квартире, которые всегда показывают по телевизору. С видом на горизонт и забавным швейцаром. О, и с кошкой. Вообще-то я всегда думала, что у меня будет кошка, хотя в моих мечтах она была скорее мурлычущим домашним животным, нежели диким уличным зверем.

– Рад видеть, что ты оправилась после того, как чуть не потеряла Ленор, – серьезно сказал Сэм. – О чем еще?

– Сейчас все это звучит так обыденно. Наверное, об этом мечтает каждый ребенок, потому что мы все смотрели одни и те же фильмы. Я думала, что избавлюсь от своего детского жира и превращусь из гадкого утенка в прекрасного лебедя. Я думала, что это заставит маму больше любить меня, и мы станем парой матери и дочери, которые вместе пьют «мимозу» на воскресном бранче. – Я сглотнула. – Я всегда представляла, что наступит момент, пусть единственный, когда смогу рассказать о чем-то отцу, и он будет по-настоящему гордиться мной. Он никогда бы этого не высказал вслух – это было не в его стиле, – но просто в нужный момент я бы поняла, что это оно и есть: он гордится мной.

И теперь этого никогда не случится. Я не сознавала, какое это горе – утрата каких-то потенциальных моментов, которые никогда не случатся, горе не менее сильное, чем тоска по прошлому. Я так сосредоточилась на том прошлом, когда мои отношения с отцом были такими сложными, что забыла, что раньше мечтала о дне, когда все будет иначе.

– Он когда-нибудь упоминал обо мне?

Я не знала, что собираюсь задать этот вопрос, пока тот не сорвался с моих губ. Настолько неуместный и конкретный, что было невозможно сделать вид, будто я оговорилась, и мне немедленно захотелось забрать его обратно. Разумеется, отец не упоминал обо мне, дочери, с которой он едва разговаривал, дочери, которую он, вероятно, списал со счетов…

– Твой отец был неразговорчивым, – сказал Сэм, и его голос гулко отдался у меня в груди. – Ты сама это знаешь. Но мне кажется, я могу предположить по тому, как он проверял почту, что он очень гордился тобой.

Я прикусила щеку изнутри.

– Невозможно.

– О да, – продолжал он. – Ты бы это видела! Он делал это, шаркая по подъездной дорожке – и все в нем кричало о том, что его дочь собирается стать доктором наук, и, по правде говоря, он был несносен. Он открывал почтовый ящик и заглядывал внутрь, доставал конверты и начинал их сортировать, будто мог сквозь бумагу обнаружить доклад, который ты представила на конференции по поп-культуре в прошлом году, о мужественности и чудовищности в Сиянии…

Я приподнялась на локтях.

– Подожди, как?..

– Я погуглил тебя, – улыбнулся Сэм. – Как бы то ни было, потом он неторопливо возвращался по подъездной дорожке, и его походка давала понять всем соседям, что его дочь сильная и чуткая, умная, веселая и великолепная. Когда он выбрасывал почту прямо в мусорный бак на улице, его сожаление, что он не смог найти способ сказать тебе обо всем лично, было до боли очевидным.

У меня пересохло в горле, я пробормотала:

– И все эти выводы ты сделал, глядя на то, как он подходит к почтовому ящику, да?

– Он делал это каждый день, – заявил Сэм. – Что я могу сказать? Я наблюдательный.

Я прижалась к нему и поцеловала в плечо.

– Ты милый, – сказала я.

– Потому что влюблен в тебя.

Я застонала от слащавости этой фразы и игриво шлепнула его по щеке. Но правда заключалась в том, что она все равно запала мне в сердце. Хотя бы одну ночь я могу помечтать о том, о чем запрещала себе мечтать в детстве. Все эти валентинки в виде розовых сердечек и сентиментальные песни о любви могут быть настоящими и принадлежать мне.

Двадцать два

Утром того дня, когда Коннер должен был делать предложение, от него пришло шестьдесят восемь сообщений: о наших передвижениях, о том, когда мне заехать за Шани, чтобы сводить ее на ланч, во сколько мы должны появиться в парке, и даже о том, что мне надеть: «Я знаю, у тебя много готического дерьма, но, вероятно, для фотографий больше подойдет цвет?!»

Мне даже в голову не приходило, что мне придется позировать для каких-либо фотографий. Потенциальная свадьба обещала быть веселой.

Сэм тоже очень волновался и переживал, ему пришлось уйти пораньше, чтобы все подготовить. Он не только собрал тридцать с