дико все это ни прозвучало, а я сам и вижу через прицел пулеметный. – с каждым словом его голос делался тише и тише. – Вот если по-простому совсем говорить, то я тем самым пулеметчиком и оказался. Остался ли я Игорем Смирновым в тот момент, который на поле-то лежал? Не знаю, – он увлеченно рассматривал свою ладонь, подсвечивая ее огоньком сигареты. – Не спрашивайте! Я, можно сказать, одновременно на кучу частей распался, каждая из которых все про себя знает, какую-то свою собственную жизнь живет, и свою собственную же историю имеет. Сознание свое, воспоминания… И первое, что я чувствую, это как я на поле через прицел смотрю… Ничего не вижу вокруг, только пол каменный подо мной, стены нависли. Коробка эта, в которой я оказался, точно холодом могильным пропитана насквозь. И знаете, что, – Павлик неотрывно смотрел в даль. – Я, наверняка, со своим рассказом вам сейчас на режиссера дешевого фильма ужасов похожим кажусь… Через слово повторяю: ужас-ужас, смертный ужас и прочие клише со штампами. Ну так да! И Колька Бык с кодлой своей – ужас, и сны мои те – тоже ужас… И то, что сейчас на ноги ватные подниматься мне, которые и не держат уж больше, – там вообще ужас животный! Но вот, что такое настоящий ужас, я только в тот момент понял, когда на кирхе этой оказался… В шкуре пулеметчика, – его зубы начали постукивать, губы затряслись. – Фриц Хаманн, – он безжизненно смотрел в пустоту перед собой. – Фриц Хаманн меня звали. Тридцати четырех лет, крестьянин обычный… Жена Анна, две дочки – Ханна и Лора.

Губы у Павлика с каждой подробностью тряслись все сильнее. Пальцы рук он сжал так, что они побелели и стали почти одного цвета со скатертью на столе. С силой выдохнув, он выдавил слабое подобие улыбки и упрямо продолжал:

– Надо же, как оно непросто-то… Знаете, тут, наверное, я совсем коротко скажу. Подробно не смогу – не сдюжу, боюсь. Я ведь тогда действительно этим Фрицем стал, в кирхе той на каменном полу лежащим. Со всей историей его, с воспоминаниями… И никакого больше Игоря Смирнова, никакого Карпатого Ивана Кузьмича… Сережи Логинова тоже больше не было с его этим «Больно-то как!» Ничего… Только мешок каменный, поле и мир, до прорези прицела сузившийся.

Павлик опять замолчал, а после довольно долгой паузы очень медленно, совсем не глядя на собеседника, продолжил:

– В самом начале он в армию попал… Он – Фриц Хаманн то есть, который на холодном каменном полу лежит и которым я стал в одночасье. В сорок первом… Я, в смысле, он, на марше в село наше вошел… В советское село то бишь – на Украине это было, – зубы его опять принялись выстукивать жутковатую дробь. – До нас через село это эсэсовцы прошли, прямо перед нами, считай, а мы – за ними следом… Вот тогда он прямо на нее и наткнулся… Маленькая совсем, – лицо рассказчика, как показалось Игорю Сергеевичу, стало белее скатерти, глаза налились кровью, и смотреть на него стало просто страшно. – На самой обочине почти, – тот начал говорить еще медленнее, но одновременно и очень тягуче, словно читал страшный заунывный стих. – Рядом с дорогой… Она, а рядом совсем – мать ее, – Павлик резко выдохнул и дернулся к графинчику с текилой, плеснул остатки в чашку и проглотил их одним глотком. – Нет, так не смогу. Короче, – он в упор посмотрел на притихшего собеседника, – девочку эту маленькую на части эсэсовцы порвали… Ее и мать… Вначале, наверное, мать… А потом лопатками насмерть забили… А ее рядом с матерью прямо рвали… И одна все видела, и вторая…. Там еще кто-то был, – голос Павлика звучал уже совсем глухо, – только для меня там уже совсем ничего больше не было… Девочка эта, она еще живая была… Дышала еще. Все в крови… Тельце ее полуголое… В глазах, – он резко закрыл лицо руками, – нет, не смогу!

Оба долго молчали. Сигарета в пальцах Игоря Сергеевича догорела почти до основания, но боли он, похоже, не почувствовал. Странная, наверное, это была картина, если бы кто-то мог видеть ее со стороны. Две безжизненно застывших друг напротив друга фигуры – молодой парень, закрывший лицо руками и сгорбившийся, словно древний старик, и уверенный в себе мужчина с едва заметной сединой на коротко подстриженных волосах и с волевым окаменевшим лицом.

– Я потом долго копался, когда отошел немного, – Павлик говорил тихо, совсем еле слышно, – кто тогда в себя все это впустил… То ли я как Фриц Хаманн тот, то ли я как Игорь Смирнов, который и Фрицем Хаманном на миг сделался, а может быть, как тот, кто то мной становился, то пулеметчиком этим… Не знаю, – его голос звучал глухо и безжизненно, – да и неважно это, наверное… Я вот только одно скажу: если мне кто заявит, что рая и ада нет, я, может быть, в лицо-то и не плюну, конечно, но разговаривать мне с таким персонажем просто не о чем. Есть, все есть, – Павлик стиснул пальцы еще сильнее. – И рай есть, и ад… И искать это все не нужно совсем, далеко где-то, я имею в виду. Все – здесь. Прямо вот на этой земле все и есть. И потом, конечно, тоже все есть, но там – уже вторично. А первично – здесь именно. Вот когда этот комок маленький, полуживой и окровавленный, на руках моих умирал, – он сглотнул. – Шепчет что-то и медленно так уходит, потихоньку… Вот тогда ад окончательный и случился…

Он снова надолго замолчал. Утренний ветерок слегка шевелил непослушные волосы, стайка воробьев о чем-то весело гомонила возле прудика, сновали возле водопада неугомонные разноцветные обитатели прудика.

– Я же сказал вам, что я на кучу осколков маленьких разлетелся как будто. И каждый из осколков этих себя помнит, чувствует, осознает… Вот тогда я два этих осколка – маму и дочку – во всей полноте и ощутил, – плечи Павлика заходили ходуном. – Наверное, предохранитель какой-то есть у состояний этих… Вроде рубильника экстренного, чтобы с ума не сойти. Его-то и включили тогда, – он слабо улыбнулся, – добрые силы какие-то. Но и того мига, когда почувствовал я все это… Как рвут их на части на глазах друг у друга… Солдатня оголтелая… – он снова закрыл лицо руками. – Нет, хватит!

Павлик резко выпрямился, невидящими глазами поискал что-то на столе, нашел сигарету и прикурил ее трясущимися пальцами.

– Не хочу я про это говорить. Точнее, не могу просто! Скажу только, что я –