– Слушай, Орландо, покажи-ка нам что-нибудь из своего кубинского кантри, а? – просит вдруг Седар, как только песня затихает.

Мой друг и рад стараться: ухмыляется и затягивает свое любимое из репертуара «Буэна Виста Сошиал Клаб»[76]. Играет он щегольски, даже виртуозно, не без подспудной гордости демонстрируя отличное тремоло[77]. Испанского текста никто не знает, но все мы с энтузиазмом притопываем и прихлопываем.

Кеннет даже пытается подпевать, чем вызывает общее веселье остальных исполнителей. И мне тоже искренне хочется в нем поучаствовать, похохотать вместе со всеми, но я чувствую себя какой-то… неприкаянной. Брошенной на волю волн в бушующем океане. Поэтому хватает меня только на то, чтобы откинуться на спинку тахты, прикрыть веки и впустить в себя эту музыку и эту радость. О Черном Человеке сегодня можно не волноваться – сквозь такой задорный шум он не пробьется.

* * *

Просыпаюсь в тишине, пригревшись под одеялом. Рядом никого уже нет, кроме Седара, – тот лежит рядом со мной на кушетке, спиной к спинке, и наше совместное тепло создает атмосферу уютного гнезда, в котором нежиться и нежиться бы вечно… Я обнимаю «ковбоя» одной рукой, тот притягивает ее к своей груди.

– Долго я дремала? – Господи, надеюсь, он хоть не скажет, что храпела.

– Около часа. Все тихонько собрались и уехали минут двадцать назад. И тетя твоя, кажется, уже легла у себя наверху. Ну а я остался охранять твой сон.

– Правильно сделал, – зеваю я и прижимаюсь носом к его шее.

Седар молчит. Долго молчит – я уж думала, снова уснул, но вдруг в темноте раздается его дрожащий голос:

– Шейди, наверное, с моей стороны чистый идиотизм спрашивать об этом… в такой обстановке, но как у вас с Сарой? У тебя остались к ней чувства? Роуз говорит – да. И мне кажется, не ошибается.

Черт побери эту Роуз. Я глубоко вздыхаю.

– Не знаю. Она мой лучший друг, это точно. Если не считать Орландо. А что касается нежных чувств… ну да, наверное, что-то сохранилось и у меня, и… у нее, но…

– Но – что?

– Сара такая закрытая. Замкнутая. Никого к себе не подпустит. Только мне покажется: начала раскрываться – но нет, сразу обратно в раковину. Быстро-быстро.

– И ты решила сделать ставку на меня? – В его голосе боль. Неподдельная. И немалая.

– Да нет, не так…

– А похоже на то.

– Ты мне нравишься. – Тщательно подбираю слова. – Мне нравится проводить с тобой время. Мне с тобой хорошо.

– Возможно, тебе так кажется. Но ты можешь передумать. И скоро. Посмотреть на дело по-иному. А я боюсь… привязаться. Привяжусь, а ты – раз, и убежишь в объятия к Саре.

На это я не знаю, что ответить. Я и вправду не могу поручиться, что не передумаю. Но сейчас разговор о Саре меня утомляет. Меня утомило вообще всё, кроме тепла Седарова тела, кроме его близости и доброты. Кроме покоя и уюта, исходящих от него.

Я тяну его за руку, заставляю повернуться ко мне лицом. Взъерошенный весь. Сонный. Такой невыносимо милый. Накрываю ладонью его щеку, запускаю пальцы в шевелюру, накручиваю ее на них у затылка. Седар закрывает глаза и мурлычет, будто котик.

Тихонько хихикаю, и вот уже целую его, целую, тянусь к нему – к солнышку из мира непроглядной тьмы.

Мы целуемся до одури, пока не начинаем задыхаться. Наши руки давно уже блуждают по собственной воле где им угодно. Боже, я надеюсь, сюда не заглянет привидение папы и не застукает нас.

Наконец Седар откидывается на спину: зрачки расширены, губы покраснели и даже слегка припухли от моих жарких прикосновений. Он дышит тяжело.

– Постой. Ты не ответила. Так ты коротаешь со мной время, пока Сара не поманит?

– Все не так… Я… Ты мне дорог. Мне приятно рядом с тобой. Правда.

Седар опять долго не отвечает. Потом в кармане у него жужжит телефон. Парень достает его, вглядывается в экран.

– Мне надо домой.

Наши конечности расплетаются, он встает, с трудом высвобождаясь из-под смятого одеяла.

– Не уходи, – порываюсь подняться за ним. Но ковбой уже повернулся ко мне спиной.

– Седар…

Снова оборачивается. Лицо какое-то тоскливо-злое.

– Тебе… Надо просто принять решение. Постарайся уж. Только не затягивай. Вечно ждать я не смогу.

И прежде чем я успеваю собраться с мыслью – раз, и выскакивает на улицу, оставляя на моих губах тепло своих поцелуев. Нельзя было его отпускать…

Раздается стук парадной двери. Затем – тети-Инины шаги на лестнице.

– И что все это значит? – кричит она мне сверху. – Я думала, тебе нравятся девочки.

– Нравятся. Но и мальчики тоже. Ты это знаешь.

– Гм-м. Почему-то я, наверное, понадеялась, что ты зареклась иметь с ними дело, – вздыхает тетя. – С девочками хлопот и горя гораздо меньше.

У меня дело обстоит с точностью до наоборот, но теперь я не хочу это обсуждать. В любое другое время весь этот мучительный «тяни-толкай» между Сарой и Седаром наверняка занял бы все мои мысли, но сейчас, на фоне всего остального, он лишь отвлекает от главного дела. Лишь второстепенный диагноз в длинном списке недугов.

И тетя Ина тоже сразу догадывается:

– Переживаешь перед встречей с Джессом?

У меня хватает сил только кивнуть.

Лишь теперь она добирается до нижнего этажа и садится рядом со мной под одеяло. На ней – пижама, расшитая желтыми звездами и полумесяцами.

– Понимаю, дорогая. Джесс – он совсем как Уильям. Я тоже полжизни только и делала, что переживала за твоего папу.

– Если они так похожи, то почему все время ссорились?

– У них обоих – все в превосходной степени. Слишком сильно любят. Слишком глубоко чувствуют.

– Что же тут плохого?

Тетя смотрит на меня долгим, печальным взглядом.

– Вот у тебя, Шейди, любовь – легкая и светлая. Открытая. Без надрыва. Не у всех она такая. Некоторые любят до изнеможения, до муки. До такой смертной муки, что, кроме нее, уж ничего и не остается. Таким был Уильям, таков и Джесс. Их любовь разрывает на части тех, на кого направлена.

Я глубоко вздыхаю. Может, конечно, она права, и моя любовь светла. Но от той ее разновидности, что направлена на Джесса, меня саму скоро не только на части разорвет – я, кажется, вообще погибну.