Оля вместе со всеми подала документы в институт, но ее никуда не приняли, на платный у нее денег не было. Она ходила мрачнее тучи. С принцем все никак не задавалось. Все, кто более менее мог зарабатывать, уехали. Проклятое Жулебино. Жулебино как судьба. У знакомых платежеспособных мужиков минимум по одной судимости. Жизнь маячила перспективными красками будущего: сексуальная кассирша в продуктовом отделе — мечта любого алкаша и жена местного охранника со спиногрызом.

Единственный, кто долго мог выносить ее плохое настроение, оказался Степан. Против обыкновения, Оля сразу ему сказала, что у них ничего не получится. «Посмотрим», — подмигнул Степан. «Ну, смотри», — пожала она плечами и забыла о нем, как о мужике.

Именно таким и должен был быть ее отец. Простой, работящий и счастливо живущий в нищете — зато «все, как у людей». Мать утра до вечера крутила эту пластинку, что жизнь свою потратила вместе с молодостью: «На твоего отца никчемного и тебя, сучку неблагодарную!» Вот что надо было объяснить этому парню. Но он все равно бы не понял и лишь подмигнул бы ей, что удача смелых любит.

Степан так и не понял, что сам подписал себе приговор.

Степан был боксером и работал охранником в клубе. Грех было отказываться от предложения проводить до дома, когда тебе нужно пробираться до дома через неосвещенную стройку. Оля так и оставила его во френдзоне: встретить с работы, проводить до дома, сходить большой компанией в кино. Они всегда проводили время вместе: два брата, один младший, веселый, из школы, второй — старший, жесткий и насмешливый, тоже боксер и лучший друг Степана. Степа ей о нем все уши прожужжал. И Аня со своим фитнесом, модными стрижками и современной музыкой. И эта умненькая, чистенькая Женечка со своей музыкалкой и поколениями интеллигентных еврейских предков. Более-менее притерлись друг к другу и стали ходить в кино, клубы и ездить на шашлыки. Оле даже начала нравиться такая жизнь, хотя она никогда не позволяла себе этого показать. Еще чего. Степа всегда должен был чувствовать, что опять сделал что-то не так.

«Я хочу жить», подумала Оля.

«Больше всего на свете я хочу жить».

Пусть даже кассиршей.

* * *

Ее разбудил грохот. И ноющая, пульсирующая боль с левой стороны челюсти.

Оля медленно пришла в себя. Она заморгала, голова раскалывалась. «Где я?» Оля не помнила. В первый момент ей показалось, что она у себя дома, в проходной комнате. И мама на кухне возится и громко, недовольно гремит посудой.

Как всегда. Хорошо. Она наконец открыла глаза.

Оля лежала на чем-то твердом, камешек уперся под лопатку. Мягкий свет из зарешеченных окон падал на пыльный бетонный пол, расчерчивал его на длинные вытянутые прямоугольники. Уютно. Оля слабо улыбнулась, коснулась пальцами щеки. Рука была в чем-то липком. И пахла резко и неприятно… И еще это запах бензина. «Нет, я не дома».

И тут Оля вспомнила, где находится. И что случилось.

Она вскрикнула. Резко села, комната перед глазами покачнулась. Зрение фокусировалось медленно и неохотно.

И тут она увидела. Не хотела видеть, но увидела. Под столом лежала Женя, скорчившись и раскинув руки. В голове у нее зияла черная дыра. Вокруг нее что-то черное и матово отсвечивающее, целая лужа. Как зеркало. Потом Оля увидела Степана. Он лежал совсем рядом с ней, казалось, можно протянуть руку. Лицо у него было спокойным. Обрубок руки смотрел на Олю черными пятнами запекшейся крови и белесым срезом кости…

Оля повернула голову. Ржавая кровать, на которой лежит Аня. Провода тянутся по полу. Желтый аккумулятор. Денис сидит, прислонившись к стене. Лицо его отрешенное.

Свечников стоит в центре палаты, огромный, темный. Бейсболка его надвинута на глаза, челюсть выдвинута. Щека дергается. В опущенной руке пистолет.

Кап! Пшиих! Оля резко обернулась на шипение капающей жидкости.

У стола стоял маньяк.

Кожеед ласково улыбнулся ей. Оля почувствовала, как под сердцем кольнула ледяная игла ужаса. Что он задумал? Чего хочет от нее?!

— Оля, ты как раз вовремя, — сказал Кожеед. — Присоединяйся. Все тебя заждались. Пить хочешь? — он протянул в ее сторону банку.

Оля хотела. И еще как хотела. Она облизнула пересохшие губы. Но банка, которую протянул ей Кожеед, не внушала доверия. Прозрачная жидкость. Должно быть, это вода… или водка. На школьных вечеринках любили пошутить, подсунув вместо воды водку… Или мочу. Оля резко убрала руку. Нет, не хочу.

— Ну, как хочешь, — сказал Кожеед.

Он наклонил банку и капнул жидкостью на стол. Шипение. Дымок.

Оля почувствовала, как по ее спине бегут тысячи мурашек. Даже соски напряглись. Он собирался напоить ее… этим?!

— На самом деле это не кислота, — пояснил Кожеед. — Многие думают, что тело нужно растворять в кислоте, но это ошибка. На самом деле человеческое тело нужно растворять в щелочи. Или я это уже говорил?

Он неторопливо взял один из стульев за спинку и пошел к кровати, потащил стул за собой. От ужасного скрежета заболели зубы, боль отдалась в челюсть — слева, куда ударил Свечников. Оля осторожно нащупала языком. Так и есть, зуб сломан.

Кожеед поставил стул перед Аниной кроватью. На него водрузил банку с щелочью.

— Свечников, — маньяк кивнул в сторону Оли. «Нет, нет, пожалуйста», Оля не успела возразить, как Свечников уже оказался рядом и потащил ее к столу.

Она слабо отбивалась, но полицейский словно этого не замечал. Он дотащил ее и бросил на стул. Оля вскрикнула и в следующую секунду выгнулась от новой боли. Свечников жестко схватил ее за волосы на затылке, задрал ей голову. Кожеед вставил ей в нос заточенные карандаши. Раз, два. Оля застонала.

— Я считаю до десяти, — сказал Кожеед. Он повернулся. — Аня, тебе выбирать. Ты можешь подождать, и Оля умрет… или ты можешь простить ее. Но тогда сунешь свой палец в пробирку, — он улыбнулся. — Подумай. Твой палец, ее жизнь. Что ты выбираешь?

Аня молчала. Оля подняла голову и посмотрела на нее. В ее глазах загорелась надежда. «Аня добрая… она не сможет… не должна…»

Кожеед посмотрел на одну, перевел взгляд на другую девушку. Потом кивнул Свечникову. Тяжелая рука полицейского легла на затылок Оли. Глаза ее стали огромные. Она напрягла шею, чувствуя, как эта тяжесть вдавливает ее в пол.

Кожеед начал неторопливо считать:

— Один, два, три…

Оля заскулила.

— Аня, пожалуйста. Аня… — голос из-за карандашей звучал гнусаво и слабо.

— Четыре, пять, шесть…

— Анечка, — позвала Оля жалобно.

Кожеед продолжал считать. Слова падали сверху, как огромные гири. И каждое с гулким грохотом пробивало Олино сердце насквозь, до самого пола.

— Семь, восемь.

— Я не хочу умирать.

Аня молчала. Оля начала плакать.