— Начнём? — деловито спросил он жреца.

Тот прикрыл глаза и угрюмо кивнул. Ему хотелось бежать отсюда без оглядки, чтобы ничего не видеть и не слышать. Искушённый в придворных интригах, коварный и хитрый честолюбец, он понимал, что пророчество иудея отнюдь не пустой звук. За Иорамом бен Шамахом стоят могучие силы; и они при случае припомнят главному жрецу всё. Око за око, зуб за зуб… Даипп вдруг ощутил себя крохотным зёрнышком, попавшим в жернова. И милонархом была Лаодика, по приказу которой он теперь сидит в этой гнусной яме вместе с палачами, чтобы добыть интересующие её сведения.

Чувствуя, что теряет сознание от неожиданного удушья, жрец схватил полный фиал, услужливо поданный Оронтом, и жадно осушил его.

Уголья пыточного очага уже потускнели, подёрнулись пушистыми серыми хлопьями пепла. Возбуждённый, с налившимися кровью белками глаз Оронт пил вино, словно воду, фиал за фиалом. В камере витал запах горелого мяса, и Даипп с трудом сдерживал рвоту. Палач и его помощник неторопливо и обстоятельно ели рыбу под острым чесночным соусом. Иорам бен Шамах лежал на голом полу и тихо постанывал. Его обнажённая спина являла собой кровавое месиво с чёрными полосами подпалин.

— Поднимите его, — брезгливо морщась, сказал жрец и торопливо закрыл нос куском тонкого надушенного полотна. — И приведите сапожника.

Оронт понимающе осклабился и рыкнул на безмятежных подручных. Киликиец небрежно подхватил лекаря под мышки и усадил, прислонив к стене, а узкоплечий перс опрометью выскочил за дверь. Вскоре он возвратился, подгоняя пинками тщедушного капподокийца с остановившимся взглядом.

— Подойди поближе! — резко приказал жрец сапожнику.

Тот вздрогнул, будто его ожгли кнутом со свинцовым наконечником, на негнущихся ногах подошёл к Даиппу и упал на колени.

— Не надо… не бейте! — вдруг возопил он, в мольбе протягивая к жрецу тощие руки. — Я уже всё сказал! Всё!

— Заткнись, скот… — Оронт пнул его ногой. — И внемли.

— Иорам! — жрец снова возвысил голос, обращаясь к безучастному иудею. — Мы знаем многое и без тебя. Твой бывший брат по вере покаялся и рассказал следствию о ваших коварных замыслах. Он будет прощён и выпущен на свободу. Пока такая же возможность есть и у тебя. Ты меня слышишь, Иорам?

— Да… — с трудом шевеля непослушным языком, ответил иудей; он в этот миг наслаждался леденящим холодом стены, остудившим его израненную спину.

— Тогда скажи мне, кто тот воин, что приходил к сапожнику на встречу с тобой? Скажи только это, и сегодня же ты покинешь Понт.

— Не помню… — пробормотал Иорам бен Шамах, прикрыв глаза.

— Ах, пёс! — рванулся к нему взбесившийся Оронт.

— Оставь! — воскликнул жрец, с омерзением глядя на перекрашенного перса. — Всему своё время… Очень жаль, Иорам, что ты такой несговорчивый, — процедил он сквозь зубы. — Тогда мне придётся огорчить и тебя и этого несчастного — мы будем пытать его на твоих глазах до тех пор, пока кто-нибудь из вас не образумится. Давай! — кивком указал Оронту на коленопреклонённого сапожника.

— Нет, нет! — закричал тот, пытаясь освободиться из рук палачей. — Господин, молю тебя — скажи им! Избавь меня от мук! — он извивался, словно червь, с безумной надеждой глядя на лекаря.

— Терпи, брат мой… — тихо проронил иудей. — Терпи и надейся. И да простит тебе Сотер невольное предательство. А я уже простил — ты всего лишь человек… — он с состраданием поднял правицу, благословляя несчастного.

— О-о… — зарыдал сапожник и обмяк, потеряв от ужаса сознание.

Пытали его недолго. Какое-то время каппадокиец кричал от нестерпимой боли, а затем, неожиданно для истязателей, залился безумным смехом. Он смеялся даже тогда, когда палач-киликиец отрубил ему несколько пальцев.

— Хватит, достаточно! — не выдержал Даипп. — Уберите его!

Хохочущего сапожника выволокли за дверь. Жрец впился взглядом в отрешённое лицо иудея. Губы лекаря шевелились — он молился.

— Ну что же, пёс иудейский, ты сам выбрал свою участь, — медленно проронил в наступившей тишине жрец. — Сейчас тебя распнут, а затем выбросят на растерзание шакалам. Да свершится правосудие во имя великой богини Ма. Что предначертано, да сбудется…

Когда лекаря привязали к крестообразной перекладине и стали вбивать в его руки и ноги толстые кованые гвозди, он даже не застонал. Переполненные болью глаза иудея неотрывно смотрели на жреца, беспокойно ерзавшего на сидении дифра.

Вдруг жрецу послышался какой-то звук. Он поднял голову и посмотрел на Иорама бен Шамаха. Иудей пытался что-то сказать. Остановив жестом палача, уже примерившегося забить в тело жертвы очередной гвоздь, Даипп торопливо встал и подошёл поближе.

— Он придёт… и воссияет, как новая звезда… — хрипел иудей. — И объединит народы… и падут идолы…

— Кто придёт? Митридат? — спросил, невольно содрогаясь, жрец.

— Сотер… Наш Спаситель… Митридат всего лишь бич Божий, первое знамение пришествия… — иудей застонал. — Митридат, мальчик мой… Жди и устрашись, Даипп! — он возвысил голос. — Смерть уже стоит за твоими плечами. Я её вижу. Это бездна, наполненная страданиями. Твоими страданиями, Даипп! О, Сотер, прими мою душу…

Пошатываясь и двигаясь, как сомнамбула, Даипп вернулся к дифру. Когда он уселся, то почувствовал холодный озноб. Лекарь тяжело обвис на перекладине и не подавал признаков жизни. Довольный Оронт что-то торопливо черкал стилосом. Палачи снова вернулись в свой угол и принялись доедать остывшую рыбу.

Даипп трясущимися руками налил вина и поднёс фиал к губам. Свет факелов отразился в тёмной янтарной глубине фиала, и жрецу неожиданно почудились чьи-то огромные, полыхающие гневом глаза. Они смотрели на него неотрывно, и в бездонных чёрных зрачках бушевал звездопад. Даипп глухо вскрикнул, уронил фиал и свалился на пол. В его обморочном сознании явилось огненное, бешено вертящееся колесо; оно мчало через мрак, наполненный ужасными тварями. Колесо кромсало, давило их, словно слизняков, и вселенский вопль, исторгаемый медными глотками чудищ, рушил столпы мироздания, и их обломки с грохотом исчезали в жерле Хаоса.

Царь Малой Азии стоял на крохотном балконе дворца и с жадным любопытством наблюдал за поединком Митридата с Вартаном Чёрным. Облачённые в тяжеленные учебные доспехи, рослые и широкоплечие, они были похожи на двух разъярённых быков, выясняющих отношения из-за самки в брачный период. Фехтовальной площадкой им служил небольшой дворик, вымощенный полированными гранитными плитами и несколько тесноватый для единоборства; временами казалось, что от громоподобного бряцания мечей и щитов вот-вот обрушатся окружающие бойцов древние стены.

Митридат долгое время дичился, приноравливаясь к новому для себя образу жизни. За годы скитаний он привык к вольному воздуху, твёрдому спальному ложу и ему часто чудились в бесчисленных коридорах и комнатах дворца подстерегающие его наёмные убийцы, а пуховые подушки спросонья мнились руками палача-душителя. Поэтому он старался пореже бывать в Ани-Камахе и много времени проводил на охоте, иногда по нескольку суток пропадая в горах и лесах, где спал всегда под открытым небом, зарывшись, как зверь, в душистое сено, а зимой — в глубокую снежную нору. Если же приходилось ночевать во дворце, Митридат выбирался через окно во двор и, закутавшись в кошму, укладывался под сенью каштанов, окружавших обширный водоём, хранивший запас воды на случай осады дворца. И как всегда возле него бесшумной тенью маячил верный Гордий, бессонный и неутомимый страж.