приводят к следующим выводам. В свете общего тезиса М. Л. Гаспарова об «антиномичности поэтики русского модернизма» и, с другой стороны, идеи С. Н. Бройтмана о нерасчленимой интерсубъектной природе образа в русской лирике на рубеже XIX и XX веков, отношения «я» и «другого» в рассмотренных текстах Гумилева предстают образцом неразличения фемининных и маскулинных характеристик поэтического персонажа. При этом в зону гендерной неопределенности попадает не только герой-«объект» («лирик» и «товарищ»), но и я-«автор», реагирующий на их двойственную природу. Так в образах гумилевской лирики оживает миф Платона об андрогинах с его идеей стремления к первоначальной целостности; с другой стороны, эта лирика получает современный теоретический инструментарий в философии пола Вейнингера. Изучение андрогинной природы образов спутника («того, кто шел рядом») и «товарища» только намечено в рамках нашей статьи, однако образ «лирика» в стихотворении «Любовь» уже сейчас является доказательством того, что Гумилев опровергает гендерную разницу на основе любовного сюжета ради обретения целостности поэтического языка во всей полноте его субъектно-объектных связей.

Е. В. Кузнецова

Проекции фемининности в лирике Е. Кузьминой-Караваевой[723]

Я говорю лишь о судьбе своей,

Неведомой, ничтожной и незримой,

Но знаю я, — Бог отражался в ней…

Е. Кузьмина-Караваева

Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева (в девичестве Пиленко, по второму мужу Скобцова), известная также как мать Мария, вступила в литературу в начале 1910-х годов вместе с А. А. Ахматовой и М. И. Цветаевой. С. М. Городецкий и Н. Г. Львова отметили начинающего автора как одну из плеяды женщин-поэтесс, за которыми видят будущее русской поэзии[724]. Но литература не стала ее главным предназначением, а писательство — самоцелью. Все, что было опубликовано Кузьминой-Караваевой, создавалось как рефлексивное осмысление собственной внутренней жизни. В стихи и прозу выплескивались ее религиозные искания и жизненный опыт, надежды и разочарования.

Лирическое наследие Кузьминой-Караваевой состоит из четырех прижизненных сборников («Скифские черепки», «Дорога», «Руфь», «Стихи») и двух посмертных изданий стихов, которые отражают основные ступени ее духовного роста и поиски путей самореализации. На сегодняшний день судьбе и художественной практике писательницы посвящены многочисленные исследовательские работы, которые описывают мифопоэтический, онтологический, богословский, историко-культурный аспекты ее творчества. Нас же будет интересовать поэзия Кузьминой-Караваевой с точки зрения гендерной теории — как «женское письмо», отражающее изменения самовосприятия автора.

Размышляя о женской литературе, финская исследовательница М. Рюткёнен выдвигает ряд ключевых проблем:

Можно сказать, что чтение и написание текста являются опытами, где субъективное связывается с общественным — литературной деятельностью. То, каким образом женщины могут писать о своем опыте, исторически меняется. Но и то, как можно читать тексты женщин, изменяется в истории. По-моему, именно это является «зависимым от гендера» способом чтения и интерпретации текстов женщин: суметь прочитать, каким образом текстуализируется женский опыт в литературном дискурсе, как это связано со статусом женщины и женской сексуальностью в данном обществе (здесь и далее курсив в цитатах мой. — Е. К.)[725].

В этой статье мы попробуем выяснить, каким образом текстуализировала свой женский опыт Кузьмина-Караваева, и сосредоточимся на сборниках, подготовленных самой писательницей, чтобы проследить как выражается в их сквозных образах лирическое альтер эго автора; в каких обликах молодая талантливая женщина начала ХХ века осмысляет самое себя, свой жизненный путь и призвание; какие историко-художественные прототипы она находит для репрезентации в лирике своего «я» и для социальной реализации. Таким образом, под проекциями фемининности мы понимаем условные социально-культурные модели поведения индивидуума в обществе, которым пытается следовать поэтесса в жизни и в творчестве. И, как мы увидим далее, не всегда эти модели были традиционно женскими.

Лирическое наследие будущей матери Марии интересно как свидетельство взросления неординарной личности, которая уже не мыслит себя только в рамках роли жены и матери, а пробует силы в разных общественных сферах. Одной из областей, где заявляет о себе Кузьмина-Караваева, стала литература. Сразу отметим, что лирическое «я» всех ее сборников характеризуется женским гендером и женским грамматическим родом. Она не играет, подобно З. Н. Гиппиус или П. С. Соловьевой, в литературные игры с подменой гендера и не прячется за мужской маской — однако расшатывание гендерного канона предпринимает по-своему.

Первый сборник начинающей поэтессы «Скифские черепки» (1912) отражает достаточно короткий, но яркий период в ее жизни: в 1910 году она выходит замуж за Д. В. Кузьмина-Караваева и окунается в литературную жизнь Петербурга. Молодые супруги посещают «башню» Вяч. И. Иванова и религиозно-философские собрания, Кузьмина-Караваева активно участвует в деятельности «Цеха поэтов». Поэтому в первой книге писательницы обнаруживаются следы литературной моды: акмеистическая мифопоэтика и стилизация.

Для дебюта на литературном поприще начинающая поэтесса выбирает образы свободолюбивой амазонки, «курганной царевны», дочери царя скифов, апеллируя к местам своего детства: Черноморское побережье Краснодарского края считалось прародиной легендарных скифов. Популярным источником информации о скифах была «История» Геродота, побуждавшая ученых обращаться к поискам материальных свидетельств существования древних народов. В конце XIX — начале ХХ века в степях в окрестностях Анапы и по всему югу России активно велись раскопки. Особенно впечатляющими оказались раскопки степного кургана Солоха около Никополя в 1912–1913 годах под руководством профессора Петербургского университета Н. И. Веселовского. Все это побудило к созданию в 1909 году музея древностей — прообраза будущего Анапского археологического музея. Кузьмина-Караваева, каждое лето приезжавшая в родные места, несомненно, была захвачена интересом к скифской культуре и решила подчеркнуть свою кровную связь с ней в художественных образах и сюжетах своего первого сборника стихов.

Вольная жизнь древних народов причерноморских степей в сумрачном северном Петербурге представлялась, с одной стороны, заманчивой экзотикой, а с другой — вписывалась в череду лирических стилизаций, обращенных к древним языческим культурам и славянской и античной мифологиям, в числе которых были, например, сборники С. М. Городецкого «Ярь» (1907), «Перун» (1907) и «Дикая воля» (1908)[726], Л. Н. Столицы «Лада» (1912) или С. М. Соловьева «Цветник царевны» (1913). Примечательно, что в отзыве М. А. Волошина на сборник «Ярь» его автор сравнивается и с древним скифом, и с древнегреческим фавном: «…Сергей Городецкий молодой фавн, прибежавший из глубины скифских лесов…»[727] Волошину чудится древняя кровь в облике крепкого молодого человека, появившегося в рафинированных литературных салонах столицы. Вполне вероятно, что Кузьмина-Караваева старалась создать в своей дебютной книге аналогичный образ «древней крови» не без влияния статьи Волошина и сборников Городецкого. Но речь идет только об общей устремленности в прошлое, к корням; стихи начинающей поэтессы оригинальны и лишены очевидной подражательности.

Лирическая героиня Кузьминой-Караваевой в «Скифских черепках» отличается двойственностью: в главном цикле «Курганная царевна» она — дерзкая, смелая воительница-язычница («Потомок огненосцев-скифов, / — Я с детства в тягостном плену»)[728], а в следующем цикле «Невзирающий» — смиренная христианка, которая в самой глубине души остается