Екатерина так и вонзила зрачки в глаза отца. Откуда, откудаэто ощущение, что он знает, кто опоил Стельку? Нет, это совесть нечистаябудоражит, а отцу правды нипочем не узнать.

Однако не зря говорят про Алексея Григорьевича: в его-деголове хитрости на десятерых хватит. Если так… если так, надо воспользоватьсяслучаем и прояснить один вопрос, который давно тревожит Екатерину. Вот ужецелый месяц, а то и поболее – с того самого дня, как на лесной дороге на каретуДолгоруких напали грабители.

Екатерина облизнула губы, набираясь храбрости.

– Батюшка… – Голос невинный-невинный, что удевицы-белицы[27]. –Батюшка, помнишь ли, мы как-то в деревне были на крестьянской свадьбе? Жениховабрата звали, кажется, Ксаверий. Этакий веселый, разбитной мужик, борода будто устарика, даром что молодой еще. Не помнишь ли, где он теперь, что с ним?

– А что тебе до этого Ксаверия? – Чудится или вголосе отца появилась некоторая настороженность?

– Да так, – пожала плечами Екатерина. –Просто спрашиваю. Вроде был он большой забавник, весельчак, умел скидыватьсякем хочешь, что твой скоморох. Даже лесным разбойником однажды представлялся,если память мне не изменяет.

Алексей Григорьевич молча смотрел на дочь – не без удивлениясмотрел, надо признаться. Ишь ты какая глазастая девка уродилась, он и подуматьне мог, что она разглядит Ксаверия и, главное, вспомнит, где его видела! Неучел этого Алексей Григорьевич, не подумал, что Катька могла мужика запомнить.Вот же чертова девка, а? Интересно знать, она тогда же догадалась, чторазбойники отцом были посланы, или только теперь связала концы с концами? Должнобыть, и сейчас она не вполне уверена, камушек на пробу закидывает, тонкий ледокдрожащей ножкой пробует. Запросто можно отпереться – мол, знать не знаюникакого Ксаверия, однако надо ли отпираться? Гораздо лучше, если отец и дочьДолгорукие перестанут играть друг с другом в прятки. Раз уж начали называтьвещи своими именами – стоит продолжать.

– Дурак он, этот Ксаверий, – с усмешкой ляпнулАлексей Григорьевич. – Мог я его наградить, а вместо того получил нашразбойничек плетей. Мало, что тебя до смерти напугал, так еще и бедолагуМавруху убил. Оно конечно, Бог шельму метит, а все ж не про нее пуля былаотлита. Не про нее!

– Но ведь хорошо, что этак вышло, – не сдержалаулыбки и Екатерина. – Иначе… иначе что бы мы теперь делали, а, батюшка?

– И то! – покачал он т??й самой головой, хитрости вкоторой, по слухам, хватало на десятерых. – Твоя правда, Катюша!

И заботливо помог дочери подняться, глядя на нее с прежнейлюбовью и нежностью.

Да уж! Его дочь, воистину – его! Только ежели отцовойхитрости хватит на десятерых, то дочкиной – аж на чертову дюжину!

«Ежели ваше преосвященство изволит вспомнить, некотороевремя тому назад я писал, что внезапная, до установления нового наследника,смерть его царского величества, русского государя, могла бы вызвать бурю исмуту в этой стране, и первыми пострадали бы именно мы, представителииностранных государств, поскольку отвращение и даже ненависть русских киноземцам превосходит всякие мыслимые и немыслимые представления. Достаточнобыло бы сказать, что мой новый посольский секретарь и переводчик дон ХорхеМонтойя вновь лишен возможности приступить к исполнению своих обязанностей:мало того, что он был ограблен и ранен по пути в Москву, так вдобавок оказалсяизбит местными разбойниками, причем столь жестоко, что вынужден пребывать впостели уже который день.

И не только он пал жертвой этой русской ненависти к людямцивилизованным. Довожу до сведения вашего преосвященства, что на этих днях в Москвеслучился немалый дипломатический скандал, в коем оказался замешан и вашпокорный слуга – правда, в качестве посредника, а никак не действующего лица.Действующими же лицами в нем оказались прежде всего шурин графа Вратислава,Альфред Миллесимо, уже неоднократно упомянутый в моих посланиях в качествебывшего жениха молодой княжны Долгорукой, которую прочат не то в фаворитки, нето прямиком в невесты его царскому величеству, – и самовластный отец этойхорошенькой особы, князь Алексей Долгорукий.

Вот вкратце изложение случившегося. В один из дней графМиллесимо, томимый, очевидно, тоскою от разлуки со своей нареченною невестою, скоторой он был разлучен волею ее алчного родителя, отправился на дачу к графуВратиславу, находившуюся невдалеке от царской дачи, где как раз гостилиДолгорукие. Поскольку он имел при себе новое, только что полученное от мастераружье, которое вез показать своему родственнику, то именно в ту минуту, когдаприближался к воротам царского дворца, вышел из своего экипажа и пожелал сделатьиз этого ружья два выстрела. Возможно, в этом состояла некая угрозавенценосному сопернику или хотя бы отцу бывшей невесты. Впрочем, сам Миллесимоэто всячески отрицал и уверял, что им руководило лишь внезапно возникшеежелание опробовать новое оружие, поскольку в это мгновение в зарослях мелькнулкрупный олень.

Бог весть, какие тут могут быть олени в стольнепосредственной близости от жилья и множества людей, однако мне придетсяоставить это уверение на совести Миллесимо. Добавлю кстати, что ни в какогооленя, реального или воображаемого, он не попал.

Как бы то ни было, ворота дворцовой дачи отворились, оттудавыскочили два гренадера и схватили молодого графа. Тот назвался, однако емубыло сказано, что стрелять здесь запрещено, так же как и появляться вооруженнымв присутствии его царского величества, а потому им велено, невзирая на чин извание, хватать всякого, кто нарушил приказ, и вести его на дворцовуюгауптвахту – в четырех верстах отсюда. Миллесимо изрядно знает чешский язык,кроме того, несколько поднаторел в туземном наречии, а оттого мог понять, о чемвелся разговор. Понимал он также оскорбления, которыми осыпали его гренадеры иприсоединившиеся к ним офицеры; скромность не позволяет мне повторить здесь этив высшей степени непристойные выражения. Несчастного юношу вели пешком погрязи; он просил позволения, по крайней мере, сесть в свой экипаж, однако недозволили и этого. Двое гренадеров тащили его под руки, иногда толкая, так чтограф несколько раз падал. Третий гренадер шел позади с кнутом в руках,ежеминутно изъявляя желание подстегнуть «строптивую лошадку». Так, всопровождении конной и пешей охраны, его провели четыре версты на двор к князюДолгорукому, который, словно в ожидании, прохаживался на крыльце. Посколькуименно он занимал теперь чин обер-гофмейстера, разбираться с делами такого родабыло предписано дворцовым регламентом именно ему.