Интересно знать, проклятущая Ленка только заметила ееотвращение к еде или умудрилась сообразить, откуда оно взялось? Сама-тоЕкатерина давно все поняла, только боялась себе признаться в том, что…

Она резко вздрогнула, словно вымолвила ужасную правду вслух.Исподтишка огляделась. Все: отец, мать, братья, вреднющая сестра – так и елиЕкатерину глазами, забыв про завтрак.

Что в их взглядах? Простое беспокойство за нее? Подозрения?Или уже прямые догадки?

Нет, не может быть, им не с чего догадаться, никто не знаето тайных встречах с Миллесимо!

Сделав над собой поистине невообразимое усилие, Екатеринаподцепила ложечкой слоистый, омерзительно-влажный кусочек творога, взяла в рот,помяла онемевшим языком, кое-как пропихнула в горло:

– С чего ты взяла, сестрица, что мне творог не понраву? Ем да нахваливаю!

И даже умудрилась улыбнуться.

Помнится, когда Екатерина росла в доме своего дядюшкиГригория Федоровича Долгорукого, бывшего тогда посланником в Варшаве, тетушка,дама светская и изощренная, муштровала ее построже, чем капрал муштрует своихновобранцев. Именно княгиня Аглая Самсоновна приучила Екатерину к железнойвыдержке, обучила так владеть своим лицом, что, вонзись в ее тело все теполсотни булавок, на которых держался ее бальный наряд, да что – проткни еенасквозь вязальной спицею, – не перестанет мило улыбаться собеседнику. Ох,как сейчас пригодились ей тетушкины уроки!..

– Чего пристали к девке? – добродушно проворчалотец. – Когда у нас Катька ела за двоих? Это у тебя, Ленка, щеки скоро поплечам расползутся.

Сестра, которая и впрямь выглядела с самого детства так,словно была поперек себя шире, надулась, как мышь на крупу, кидая мстительныевзгляды теперь на отца, но тому они были – что об стенку горох.

Братья вернулись к еде. Выражение беспокойства вмиг сошло слица Прасковьи Юрьевны. И чуть не впервые княжна Екатерина подумала: какоесчастье, что матушка свято придерживается старинного узаконения, по которомумуж – всему голова. Если не тревожился князь, значит, его княгине следовалобыть спокойной, пусть бы даже крыша начала валиться на голову!

Она бросила на отца признательный взгляд исподлобья – и в тоже мгновение несчастный творог застрял у нее поперек горла.

Какое выражение мелькнуло на его лице! Отец обо всем знает…нет, догадывается! Что же теперь делать, как же быть? Да зародись у него одноподозрение, он с дочери глаз не спустит. А ведь Екатерине смертельно нужноухитриться встретиться с Миллесимо, поведать ему, в какое положение они попали.Нет, в «положение» всегда попадает дама. А мужчина волен войти в ее положение –или нет. Проще говоря, признать своим ребенка, которого он сделал, – иливысоко вскинуть брови с выражением крайнего недоумения: «Красавица моя, но причем тут я?!»

Нет, Альфред не станет отрекаться от ребенка – он будеттолько счастлив признать его, будет в восторге, когда весь свет убедится, чтоЕкатерина принадлежит ему, что теперь он непременно должен жениться на ней,чтобы спасти ее доброе имя! Да и ей ничего другого не остается делать, кромекак выйти за него, распростившись со всеми теми тщеславными надеждами, которыеразрослись, распустились, расцвели в душе.

Екатерина с трудом подавила тяжелый вздох. Ну что ж, несудьба им сбыться, не судьба ей сделаться государыней. Ладно, винить некого,кроме себя и своей страстности. Как-нибудь она сумеет смириться с участью, носумеет ли смириться отец? Екатерина-то надеялась просто исчезнуть из дому – ивсе, безвозвратно кануть в неизвестность вместе с Миллесимо, а теперь, по всемувидно, не миновать стать объясняться с разъяренным отцом.

Она с трепетом ждала окончания завтрака. Думала, он окликнетее, оставит в столовой для беседы, однако тот вышел первым, и Екатеринапрошмыгнула в свою комнату, лелея надежду, что злобный, все насквозьпроницающий взор отца ей померещился.

Ничуть не бывало!

Стоило только дух перевести, как дверь распахнулась – и напороге возник князь Алексей Григорьевич.

«Да ведь он все равно ничего знать наверняка неможет! – мелькнула спасительная мысль. – Только подозревает, а каксможет свои подозрения проверить? Он же не повивальная бабка! Мне надо толькопокрепче держаться, запираться что есть силы, возмутиться его подозрениями. Акак он поверит моим словам и успокоится – бежать, бежать к Альфреду!»

Мало помогли трезвые размышления, и крепости духа хватилоненадолго. Чуть только Екатерина подняла испуганные, блуждающие глаза на белоеот ярости лицо Алексея Григорьевича, как руки у нее похолодели, в ушахзастучало, взор заволокло туманом, и она, тихо ахнув, повалилась на ковер вглубоком обмороке.

Очнулась через несколько мгновений от того, что холодныеструйки неприятно ползли по щекам и шее. Потребовалось время, чтобы понять: оналежит на полу, отец не дал себе труда даже на кровать дочку перенести. Водичкойпобрызгал ледяной, вот и вся забота о ней. А голос у него – голос еще холоднее,чем эта студеная вода:

– Очухалась, вижу? Полно притворяться, реснички вондрожат. Открывай, открывай свои бесстыжие гляделки да посмотри на отца, колихватит смелости, блудня поганая!

Екатерина с трудом села, упираясь в пол дрожащими руками.Да… плохи дела. Если раньше еще могла как-то отовраться: живот-де пучит, пищине принимает, оттого и бледна за завтраком, то теперь надежды на отговорки нет.Вот так бухнуться перед отцом без памяти – все равно что самой себе клеймопоставить: грешна, мол, батюшка!

– Батюшка, – выдохнула с мольбой, вперяя в негоотчаянный взгляд, – прости, ради Христа! Ну прости ты меня, свою дочь неразумную!Отдай, пока не поздно, за Миллесимо, да и делу конец! А хочешь, вели на конюшнеплетьми до смерти засечь – я вся в твоей воле.

– Что ж ты делаешь, Катька? – спросил АлексейГригорьевич без злости, с тихим, надрывным отчаянием, как никогда не говорил сдочерью. – Я головой об эту стенку ради кого бьюсь? Ради себя, что ли? Дамне что, я – старик, моя жизнь уже прошла! Ради вас, детей! А вы у меня – чтоты, что Ванька – и безмозглые, и бессердечные. Да я зубы сгрыз, руки по локотьстер, покуда смел с пути эту паскудину Елисаветку, да любовника ейного, СашкуБутурлина, да Сережку Голицына заслал за границу, а этого грубияна СашкуНарышкина – в его деревню. Вот он, государь, в ваших теперь руках, берите еготепленького, жрите его со сметанкой, а хотите – с маслицем. А вы что делаете?!Ванька только и знает, что отца чихвостит по всем углам, с иностранцами егообсуждает почем зря, словно чужого. Вот хоть бы с Вратиславом из-за этогопоганого графчика эва как стакнулся!