он и задумчиво потер руки.

Ему нравилась его мастерская: две угловых комнаты, в них можно проникнуть, не проходя мимо длинного ряда притаившихся, любопытных и недоброжелательных дверей, за которыми работали его коллеги. В первой комнате светло. На стенах картины. Вторая комната поменьше. На окнах плотная штора. Книги на этажерке, в углу неприметная раскладушка.

В этой комнате над столом висит его копия с малоизвестной, из частного собрания картины. На нее все обращают внимание. Сангвиники визжат, глядя на нее. Правда, копия сделана от души.

Он постелил на стол газету и со стола дотянулся до тяжелой рамы. Спрыгнув на пол, Васильев поставил картину в угол, лицом к стене.

Возраст и положение заставляют человека время от времени пересматривать свои творческие позиции и даже стыдиться своей юношеской беспечности и умиротворенности. Что такое копия? От копий, сделанных для себя, тянет семейным уютом, незадачливостью. Копия — это телячий восторг плюс обилие свободного времени.

Он писал ее с Сережкой на руках и тогда еще не очень раскаивался в своей женитьбе, а главное — не замечал, что жена раскаивается в своем замужестве.

Теперь все в прошлом. Попытки примириться — это делалось ради сына — ни к чему не привели.

Антонина Валерьяновна старомодна и непримирима в вопросах морали. Только в одном она уступила ему — до сих пор соблюдается этакий семейный декорум, как будто они до сих пор голубок и горлица. Она испугалась так называемого общественного мнения — единственный штрих, который отличает ее от ангела.

Теперь все в прошлом. Картина поставлена лицом к стене. Картина — всего лишь копня, попытка встать рядом с Подлинным, Непреходящим, Великим. Белокурый Сережка таращился на полотно, в свое время это умиляло его, и он, похожий на всех папаш, думал о преемственности.

Васильев сладко потянулся. Хотел было повесить над столом один из новых своих этюдов, но в это время в дверь постучали. Он взял кисти и стал их вытирать.

— Войдите!

Его не обескураживали неожиданные визиты, но главным образом женские. А тут стоял мужчина. Вне стен редакции его не сразу и узнаешь. Ах, Павел Борисович Устинов. Ах, замредактора собственной персоной! Ах, как некстати!

— Здравствуйте, Константин!

— Здравствуйте, Павел!

— Высоко к вам подниматься. Трудно без лифта на шестой этаж.

— Да уж, но чего не сделаешь ради нескольких строчек в газете!..

— Вот именно! — обрадовался Устинов и забегал по мастерской, быстрыми глазами прицеливаясь в картины. — Интересно, очень интересно! Что вы выставляете?

— Вещицу, — ответил Васильев, все еще не догадываясь, чем он обязан необычному визиту, и потому не зная, как себя вести и что отвечать.

— Мы дадим репортаж из салона.

— Вряд ли выставка будет интересной.

— Почему? После Пленума…

Васильев сел на складной стульчик. Он побаивался газетчиков и удержался от спора. Поглядывая на опустевший простенок в другой комнате, соображал, стоит ли откупоривать коньяк, припрятанный в столе на случай посещения Великановой.

— Я, собственно, вот по какому вопросу, — просительно повернулся к нему Устинов. — Вам Антонина Валерьяновна ничего не говорила? Ну да не в этом дело, — поспешно затушевал он вопрос, заметив, что художнику неловко. — Я, понимаете, получил квартиру. Сейчас это, естественно, три голых комнаты. Мы с женой боимся покупать мебель, потому что… Ну надо все продумать, чтобы сквозила единая мысль и чтобы не только удобно и модно, но и с перспективой, что ли…

— На вырост? — подсказал Васильев.

— Вот именно! — подхватил Павел Борисович. — Ведь коммунизм, по-видимому, будем встречать в этой квартире, поскольку он не за горами. Нужен такой интерьерчик… Такая пророческая, нестареющая идея…

— Вы просили мою жену?

— Да, Антонину Валерьяновну, чтобы вы… И мне показалось…

Васильев положил на колени этюдник и осмотрел его. Эта штука, как сумка скорой помощи, всегда должна быть в порядке. Вдохновение находит ненароком, если только оно вообще существует.

Он оставил мысль о коньяке. Во всяком случае, это решится само собой и будет зависеть от поведения Устинова.

— Я не знаю, известно ли вам, что мы с женой… разошлись?

Жалкий вид бывает у газетчика, сраженного сенсацией. Газетчики полагают, что только они могут ошарашить публику. Устинов тоже присел на стул, не сводя глаз с Васильева.

Теперь Васильев достал коньяк и разлил по рюмкам. Рюмки поставил на этюдник, чтобы не звать гостя в другую комнату — это могло бы нарушить установившуюся между ними заинтересованность. Они выпили, выжидательно молчали. Наконец Устинов решился:

— Но насколько я знаю, Антонина Валерьяновна — прекрасный человек и…

Васильев налил еще по одной. Не надо терять темпа сближения. Мысль рассказать все Устинову пришла к нему неожиданно. Очень удачная мысль. Прежде всего, это честно. Отшумели бури над головой художника Васильева, и ничто ему теперь не повредит. Год назад он сам просил Тоню молчать, когда его положение, благодаря непрочности общественных вкусов, сильно пошатнулось.

Прежде всего, это честно. Затем, выгодно рассказать все самому, не дожидаясь, когда лопнет терпение у жены. Но это еще не самое главное. Он ожидает, что его будет благодарить Тамара Великанова, и уж, конечно, она не отделается записочкой…

— Я любил свою жену, — задумчиво говорил Васильев, — и до сих пор не понимаю, в чем я перед ней провинился. По-видимому, все-таки провинился, потому что в супружеских делах один не бывает виновным. — Он внимательно посмотрел на Устинова и убедился, что, не выгораживая себя, поступает правильно. — Так или иначе, но однажды жена, оставив ребенка у своей тетки, ушла к другому. Да, к другому. Это был преподаватель строительного техникума Раевский.

Воспользовавшись паузой, Устинов выпил свою рюмку, хоть и не любил коньяк, да и вообще пил редко. Вот на новоселье — там никто не осудит… Но сейчас рюмка была не только удобным средством сближения, но и жестом участия, вежливости, черт побери.

— Я слушаю, — уверил он, закусывая ломтиком лимона.

— Да… С Раевским я говорил и даже хотел избить его. Но Тоня при всех своих прочих качествах — умный человек. Очень скоро она раскусила этого… товарища и ушла от него. Я предложил ей вернуться ко мне. Не такой уж я всепрощенец, но ошибку жены готов был простить. Одно время мне казалось, что у нас все наладится. Но боюсь, что жизнь не научила мою жену. Она увлеклась одним врачом, к которому недавно приехала жена…

— А ребенок? — растерянно спросил Устинов.

Васильев холодно усмехнулся:

— Ребенок с ней. Суд будет на стороне матери. И вообще у меня нет уверенности, что сын когда-нибудь поймет меня.

— Вот так да! — Устинов задумчиво потер подбородок.

— Впрочем, какого черта я вам рассказываю? — рассердился