повернулся от окна. У двери стояла Людмила Ивановна. Краснея от всеобщего внимания, она подошла к Андрею и негромко сказала:

— Поступил ребенок…

У нее удлиненное лицо с темными грустными глазами. Такие лица любит рисовать Илья Глазунов. Андрей усмехнулся, вспомнив, что и в прошлый раз его позвала Людмила Ивановна. Он кивнул Архипову и вышел вслед за ней.

— Вы не были на собрании? — спросил он, когда они шли от амбулатории к корпусу.

— Как раз поступил ребенок… По-моему, у него что-то в животе. Похоже на…

— Людмила Ивановна, кажется, вы мечтали о хирургии?

— Да, на распределении в институте у нас был сам Агапов. Он обещал мне предоставить место хирурга в какой-нибудь районной больнице. Но когда я приехала, он сказал, что нечего и думать о хирургии, потому что я закончила педиатрический, а педиатров и так не хватает.

— Заманил, значит?

Мимо тихих палат хирургического отделения они прошли в приемную комнату. Андрей увидел ванну, прикрытую чистой простыней, и услышал крик ребенка за ширмой, где стоял топчан. Подошел к ванне и откинул простыню. Он готов был придраться к ерунде и выговорить санитарке. Ему просто надо было выругаться, но ванна стояла белоснежная, не придерешься.

Кислотой драют, хотел разозлиться Андрей, но не разозлился. Повернувшись к Людмиле Ивановне, спросил:

— Хотите поехать на специализацию по хирургии?

— А вы? Вам еще два месяца…

— Мой вопрос решен.

Она поджала губы.

— Агапов не разрешит, да и…

— Разрешит, черт побери. Иначе больница останется без хирурга. Не очень-то сейчас рвутся… А вообще, не женское это дело. Ваш будущий муж когда-нибудь скажет вам об этом.

Мать сидела на топчане спиной к ним. Повернулась, когда Андрей дотронулся до ее плеча. Он ее сразу узнал. Писарева осунулась и постарела.

— Все время дети болеют, — прошептала она и только потом поздоровалась.

— Как Иван Степанович?

Несколько месяцев назад он оперировал ее мужа.

— Все хорошо, спасибо вам. Он и то мне наказывал: «Ступай, говорит, к Андрею Григорьевичу, не слушай всякую жудость про него». А куда денешься, уж простите меня…

Людмила Ивановна сжала руками виски. Дремавший Юрка открыл глаза и закричал. Бледное личико исказило страдание, он сучил ножками и хватался за животик.

— Вот уж, считай, вторые сутки. И кровь из него льет…

Сомнений в диагнозе не было. Подождав, когда Юрка успокоится, Андрей посмотрел его живот. Взглянул на Людмилу Ивановну и вышел из-за ширмы. В дверях его окликнула Писарева, но он не оглянулся — знал, о чем она спросит, и боялся накричать на эту дуру, державшую ребенка двое суток дома.

В кабинете Золотарев сел на диван и стал смотреть в окно. Березы после утреннего ливня стояли свежие и тихие. Как много свежести и тишины проходит мимо человека! Вот уже опять стал убывать день. Скоро в лесах запахнет осенней сыростью, поздними грибами. В сухие дни будут пружинить под ногами и трещать звонкие ветки. А он и не заметил нынешнего лета.

Людмила Ивановна осторожно вошла и стала перебирать папки с историями.

— Не могу, — сказал он, — не могу!

Понимает ли она, что сейчас творится с ним? Жизнь решила ничего не оставить от его гордости и самоуверенности. А ведь всего десять минут назад там, на собрании, он подумал, что страшное позади. Он поверил, что нужен людям, а эта вера ему так трудно давалась.

«Оставьте всякую надежду входящие сюда». Это у Данте, что ли?

— Сегодня суббота, — тихо напомнила Людмила Ивановна, у нее всегда тихий голос. — На санавиации никого нет….

— Людмила Ивановна, попрошу вас, вызовите шофера.

— Отправим на машине? Но ведь…

Он смотрел в окно и не слышал ее.

Тишина проходит мимо человека. Дома надо принять люминал и задвинуть шторы на окнах. И не вставать к телефону, если кто-то позвонит. И уже звонить не будут. И это необходимо, чтобы узнать, какая она, тишина.

Услыхав, как вышла Людмила Ивановна, он снял телефонную трубку и попросил город.

— Номер? Не знаю номера. Мне нужно общежитие строительного техникума.

Спустя несколько минут — он еще не успел сесть — ему ответили, что телефон есть только в канцелярии и в кабинете директора.

— Давайте директора, — устало попросил он.

Опять взглянув в окно, Андрей увидел, как по двору, лавируя между деревьями, катит красный «Москвич». Машина остановилась у подъезда. Ничего не понимая, он узнал коротко остриженную голову Глушко и радостные очки Карпухина. Потом вылез Великанов и, нагнувшись, стал отряхивать брюки. Владимир Евгеньевич Басов вертел ключик на пальце, оглядывался по сторонам.

Андрей рванул окно, но оно было забито. Бросился к двери и остановился, вернулся к столу, опять поднял телефонную трубку:

— Почта? Снимите разговор с директором, зачем мне директор?

В коридоре послышались голоса ребят: скороговорка Карпухина, бас Глушко. Санитарка их не пускала: «Сегодня нет посещений, вам русским языком говорят!»

Тишина проходит мимо человека. Черт с ней, с тишиной!

Жалкий вид бывает у газетчика,

сраженного сенсацией

Настоящая оригинальность не по плечу такому городу. Да и нужно ли оно вообще, истинное своеобразие? Художнику требуется не так уж много усилий, чтобы перехитрить зрителя. Достаточно быть модным, чтобы прослыть новатором, и достаточно не рыпаться, чтобы тебе вручили знамя классической школы. Сейчас художников различают больше по привязанности к определенной теме, чем по манере исполнения. Это тоже хитрость.

Скоро он выставит свою картину. Возможно, она покажется скучной. Он отлично понимает, что самое легкое, чем можно привлечь народ, — это ошарашить его. Раньше он так и делал. Но такой путь оказался неперспективным. А писать по старинке, непритязательно — значит тоже погубить работу. От Васильева, хоть и молчаливо, ждут какой-то свежести. И лишь немногочисленные настоящие ценители понимают, что настоящая оригинальность при таком подходе — в сущности, хитрая беспринципность.

К счастью, только в часы беспощадной трезвости он признавался себе в этом. Но второй, постоянно лукавящий человек, который сидел в нем, сразу же успокаивал его — еще до того, как Васильев напивался. Ну, например, как возразить против того, что настоящая оригинальность не по плечу такому городу?

И этот второй человек водил его кистью, и на полотне получалось нечто среднее между приемлемым, поощряемым и тем — обжигающим и бесшабашным, которое ругают и которое остается в памяти. Он поставил картину к стене и наскоро привел в порядок мастерскую. На столе в другой комнатушке перечитал записку Тамары Великановой. Она благодарит его за участие и извещает, что ее приняли преподавателем в музыкальное училище.

«Не стоит благодарности, Тамара Ильинична, не стоит благодарности», — засмеялся