Вот какой я вижу свою мать —

В грязном кафе с пластиковыми столиками,

Простой жемчуг из тех краев, где она родилась,

Вокруг тонкой шеи в веснушках.

Покрывшись пятнами пота,

Она берет мне «ло мейн» на три доллара,

Посверкивая золотыми часиками,

Купленными по дешевке.

Четыре часа жары в полуденном Чайнатауне

Позади нас. Краснея, она говорит:

«А мне, пожалуйста, только воды».

Вот и все. Стихотворение без особой глубины, но с аккуратными строчками. Похоже на комнату в дешевой, но чистенькой гостиничке: простая деревянная мебель, неброская репродукция над диваном — что-нибудь из жизни лесных обитателей, лось у ручья, хижина в гуще деревьев, неважно. Иными словами, думал Владимир, сущая ерунда. Мусор, что находит свою канаву, где и исчезает без следа.

Переполох! Овация стоя! Натуральные народные волнения! Большевики штурмуют Зимний, вьетконговцы осаждают американское посольство, в зал входит Элвис. Очевидно, никому из тусовки в «Радости» прежде не приходило в голову написать короткое стихотворение, не зацикленное полностью на авторе либо муках творчества. Летчикам НАТО пока не отдавали приказ учинить ковровые бомбометания над городом, в котором скопились собрания сочинений Уильяма Карлоса Уильямса[36]. Получается, Владимир сделал удачный ход.

Среди бури аплодисментов, звона литавр, ахов Максин, наградившей его у всех на виду поцелуем в губы, Владимир углядел новое многообещающее явление: девушка сугубо американской наружности (хотя и не блондинка), с чистой кожей, круглолицая, с каштановыми волосами, одетая в каталожные прогулочные брюки и льняную блузку и, вероятно, пахнувшая, как экологически правильный шампунь — яблоками и лимоном с легкой примесью аромата мыла «Тропический лес». Девушка хлопала в ладоши, ее румяное лицо становилось еще румянее от простодушного восхищения, которое в ней вызвал Владимир Гиршкин. Наш человек в Праве.

Наверху, в вегетарианской части «Радости», для победителей накрыли круглый металлический стол — по местному обычаю, шаткий. Стол переваливался с ноги на ногу под тяжестью блюд: черное пюре из нута, консистенции формовочной глины, и овощной суп густо-свекольного цвета, на поверхности которого и впрямь плавала свекла. Владимира усадили на мужской стороне стола рядом с Коэном (упорно не смотревшим на него), Ларри Литваком (не желавшим смотреть ни на кого другого) и Планком (пребывавшим в бессознательном состоянии). Владимир нервно оглядывался, чувствуя, что упускает свой гетеросексуальный шанс. Ибо чистенькая, ладная американка, которую он сразил своей поэзией, тоже поднялась наверх. Она сидела в баре «Морковка» среди простонародья, болтая с молодым туристом. Время от времени она бросала взгляд на столик Владимира и улыбалась — лоснящиеся от притираний губы, молочно-белые зубы, — видимо, для того, чтобы развеять впечатление, будто ей скучно.

Король Владимир помахал ей призывно. Пока он только разучивал этот жест, но, похоже, у него неплохо получалось, потому что девушка, подхватив сумочку, покинула туриста с его пивом, «ежиком» и повествованием о губернаторе, откалывавшем номера на свадьбе его сестры.

— Подвиньтесь, — велел Владимир соседям. Под аккомпанемент ворчливых возгласов заскрипели стулья, пролилась вода из стаканов.

В тесноте девушке было нелегко пробраться к расчищенному для нее месту («простите, простите, извините»), и Владимир не облегчил ей задачу, придвинувшись к ней вплотную, чтобы понюхать льняную блузку. Точно, мыло «Тропический лес»… Замечательно. Но все остальное? То, что на ее лице обозначало нос, в семье Гиршкиных сочли бы лишь зачатками этого органа, почкой, едва набухшей, крохотным бельведером над длинными тонкими губами. Далее, круглый подбородок и ниже пышная грудь, свидетельствовавшая о полноценном американском отрочестве. Более всего Владимира беспокоили ее волосы, почему они спускаются ниже плеч? Ведь современная мода требует краткости, лаконичности. Или ей неведомо то, что ныне почитается стильным? Вопросы, вопросы.

Но, как и большинство людей с привлекательной внешностью, на тусовку девушка произвела положительное впечатление.

— Привет, — поздоровалась с ней Александра с той искренней живостью, с которой обычно кричат: «Земляк!»

— Привет, — ответила новенькая.

— Я — Александра.

— А я — Морган. Рада познакомиться, Александра.

— Рада познакомиться, Морган.

На этом благодушие себя исчерпало, ему на смену пришло всеобщее недовольство бездарностью канадца Гарри: как было бы хорошо и куда Достойнее, если бы «Радость» с ее литературным прошлым принадлежала им (тусовке). Все взгляды обратились к Владимиру. Он вздохнул. «Радость»? Им что, мало проклятого литературного журнала? И что они потом потребуют — тематического парка Гертруды Стайн?

— Послушайте, — сказал Владимир, — нам бы Сначала с «Калиостро» раскрутиться.

— С Ка… с чем? — осведомился Коэн.

— С журналом, — ответил Ларри Литвак, закатывая глаза. Когда он не обкуривался до полной невменяемости, заторможенность ему явно претила.

— Как мы его назвали? — повернулся Коэн к Владимиру.

— Помнишь, ты однажды прочитал в каком-то малоизвестном миланском издании по метаистории про сицилийского шарлатана и алхимика Калиостро? И ты тогда сказал: «Эй, а не похожи ли мы на него? Мы ведь тоже возделываем тут пустыню, только постсоциалистическую». Помнишь?

— «Ка-ли-ос-тро»! — нараспев произнесла Александра. — Ха, мне нравится.

Послышался одобрительный шумок.

— Да, неплохо, — согласился Коэн. — Правда, мне в голову приходили и другие названия, например «Рагу», но… Ты прав. Ладно. Остановимся на моем первоначальном варианте.

— Значит, это издание будет не для широкого круга читателей? — уточнила Морган.

С очень серьезным видом, положив руки на колени, широко раскрыв глаза, приподняв аккуратно выщипанные бровки, она пыталась что-то уяснить для себя среди тусовочного гама и неразберихи. Владимир изумлялся: красавица, а ничего не делает, чтобы стать центром внимания (Александре это удавалось на славу!), и он не стал ей помогать:

— Для широкого круга? Мы не ходим проторенной тропой.

Но не успела Морган смутиться, как разговор переключился на главный материал номера и Л. Литвак беззастенчиво предложил свою космическую одиссею Юрия Гагарина, однако Коэн, поглядев на него, спросил:

— Но как можно отодвинуть на задворки стихотворение Владимира?

Все притихли. Владимир изучал лицо Коэна в поисках сарказма, но тот выглядел умиротворенным, не столько смирившимся, сколько прозревшим, осознавшим истину. Прежде Владимир представлял, как фотографирует мать в несуществующем китайском ресторане, вот и теперь он сделал мысленный снимок Коэна: пустые пивные бутылки на столе; пюре, застрявшее в пушке псевдобороды поэта; подпись: «Друг Коэн мудреет, наверстывает упущенное».