— Их три вида, если быть точным, — ответил Бэкон, с явным удовольствием потягивая вино.

Его личный слуга суетился вокруг, предлагая блюдо за блюдом. Все до одного были холодными, отметил про себя Грэшем. Предложив угощение хозяину, старый слуга с почтением принял блюдо назад и повернулся к Эндрюсу. Проделав ту же церемонию с епископом, он с презрением посмотрел на Грэшема и, ничего не предлагая, поставил блюдо на стол, правда, в пределах досягаемости.

«Бога молю, чтобы Бэкон не вздумал влить в меня бутылку вина, прежде чем мы начнем наш разговор», — подумал Грэшем. Судя по всему, его молитва была услышана.

— Первые из этих «театральных бумаг» представляют собой полный текст пьесы. Весьма скверной пьесы, честно говоря. А коль мы здесь для того, чтобы говорить правду и только, то просто омерзительной. Принято считать, будто сие гнусное творение вышло наряду с другими из-под пера некоего Уильяма Шекспира. Известно оно под названием «Все верно, или Генрих Восьмой». Однако истинный ее творец — король Яков Первый. Между прочим, Шекспир почти не приложил руки к этому, с позволения сказать, произведению. Текст был настолько убог, что, когда ему принесли экземпляр, он сделал с него копию и отправил Флетчеру с просьбой хоть как-то его приукрасить. Флетчеру это не удалось.

«Понятно, — подумал Грэшем. — Король пробовал руку в сочинении пьесы для простых исполнителей. Это уже нечто новенькое. Да что там — удивительная новость!»

— Кроме того, помимо нашей злосчастной пьесы, есть еще две, чье авторство, как и в первом случае, приписывается Шекспиру. «Сон в летнюю ночь», если не ошибаюсь, более старая из двух, и «Буря». И в той, и в другой речь идет о колдовстве, и обе они — плод трудов присутствующего здесь Ланселота Эндрюса, епископа епархии Или.

Бэкон кивнул в сторону епископа, но тот лишь махнул рукой — мол, продолжайте.

— И, наконец, эти так называемые театральные бумаги включают рукописи таких пьес, как «Бесплодные усилия любви» и «Виндзорские насмешницы». Они написаны моей рукой при небольшой помощи со стороны друзей.

Бэкон откинулся на спинку стула, положил в рот кусок мяса, после чего вновь обернулся к Грэшему.

— Как вы понимаете, милорд, для человека, имеющего самое непосредственное отношение к созданию нового прекрасного перевода Библии для его величества короля Якова, нежелательно, если вдруг кто-то узнает, что в свободное от государственных дел время он занимается написанием каких-то там пьесок для публичных представлений.

«Милорд». Грэшем внутренне содрогнулся, услышав это новое, все еще непривычное обращение к своей персоне.

— Кроме того, вряд ли стране пойдет на пользу, если люди узнают, что уважаемый представитель нашего славного духовенства написал пьесу, в которой повествуется о человеке, чья власть над другими людьми зиждется на волшебстве. Равно как не пойдет ей на пользу и то, если откроется, что ведущий юрист королевства пишет легкомысленные пьески на потребу простонародья.

Бэкон и Эндрюс в упор смотрели на Грэшема.

— Что касается короля, — продолжал Бэкон, — один Бог ведает, какой хохот поднимется, узнай кто-либо, что его величество тайком сочиняет для театра. Особенно если учесть, что произведение на редкость слабое.

Это не что иное, как воздаяние, подумал Грэшем. Божественное воздаяние за то, что он взвалил на Шекспира так много дел, которые тот должен был решить за столь короткое время. Выхватив из бурлившего вокруг него водоворота одну мысль, он спросил:

— Мне понятно, сэр Фрэнсис, почему вы решили испробовать свои силы в написании пьесы. Это новое для вас средство, причем обладающее мощнейшей силой — воспламенять человеческие сердца, будить мысли, воображение. Но зачем понадобилось писать пьесы королю? Что касается вас, милорд епископ, разве не хватает с вас проповедей? Неужели у вас и впрямь возникла необходимость заработать лишний пенс сочинением текстов для раскрашенных лицедеев?

— Для каждого из трех авторов существует свой ответ. Я не возьму на себя смелость отвечать за второго. Что касается третьего, то он здесь и способен все объяснить сам. Так что я буду говорить только от имени первого.

Бэкон сидел, ковыряясь в тарелке. В камине, прогорев, рассыпалось полено; на миг окрасив лицо философа в адские багровые тона, в дымовую трубу устремился целый вихрь искр.

— Все началось с Сесила. Он первым понял, что театр способен влиять на толпу, способен овладевать умами и сердцами людей. Однако вместо того чтобы уничтожить это зло в зародыше, он лишь держал его перед своими зоркими очами, не давая выйти из-под контроля. В ту пору лорд Солсбери был еще молод, являя собой всего лишь тень своего отца. Ему стало известно то — и одному Богу известно откуда, — что знали лишь считанные единицы: так называемый Шекспир не более чем ширма для Кристофера Марло. Созданная, между прочим, самим Марло. Неотесанный селянин и посредственный щелкопер. Надо воздать ему должное: он умел слагать гладкие строчки, однако настолько слабые, что даже не слишком искушенный ценитель мог распознать бездарность. «Ричард Второй» — это Марло. «Юлий Цезарь» — тоже Марло, равно как и все другие пьесы, в которых монарх погибает на сцене. Кристофер обожал убивать на сцене королей.

— А вы, сэр Фрэнсис? Ваш ум был не в состоянии противиться искушению, тем более что посмотреть представление пришли бы три тысячи душ?

— Ха! Какая власть открывалась тогда! Это случилось вскоре после так называемой первой «смерти» Марло. Если не ошибаюсь, «Ричард Третий» — первая пьеса, написанная им с того света. Закрытое представление, после которого мы угощали актеров. Я разговорился с одним из них. Его звали Уильям Шекспир. Вино текло рекой. Подозреваю, мы оба выпили лишнего. Кажется, я спросил, как он смотрит на то, если человек моего положения испробует руку в сочинительстве. А может, это он предложил сделать так, что за соответствующее вознаграждение — весьма приличное, кстати говоря, — я смогу увидеть свое детище на сцене. Скажу честно, не помню, как все было. В любом случае это не столь важно. Так возникла наша группа — я, Рутленд, Оксфорд, Дерби. А уж как мы повеселились!

На лице Бэкона возникло озорное, мальчишеское выражение.

— Насколько понимаю, это были незабываемые деньки, — заметил Грэшем, вспомнив безумные девяностые, когда было возможно буквально все.

— О, еще как! Каждый из нас считал себя достойным чести стать главным министром королевы, И все мы как один были заговорщиками, поклявшимися хранить молчание, если вдруг политические амбиции любого из нас будут поставлены под угрозу театральными экзерсисами. И все же смею полагать, в глубине души мы все как один жаждали того момента, когда сможем наконец-то честно признаться в своем авторстве, когда появится возможность купаться в лучах славы, не опасаясь, подобно зеленым юнцам, что на нас ляжет черное пятно.

— Это Сесил вам все испортил? — высказал предположение Грэшем.

— Как вы угадали? — удивился Бэкон. — Солсбери узнал о существовании нашей группы, как мы сами выяснили всю правду о Марло. И тут же без особой огласки, но с завидным упорством принялся нас шантажировать.